Ненасытимость

— Отцепись от меня, всезнающий щенок, — пискливо взвизгнула она и запустила подушкой в хохочущее лицо сына. Позабавленный маркиз быстро вышел из спальни вслед за напуганным папашей. Не стоило долго испытывать терпение несчастной мегеры. «Вернется — не вернется — разумеется, из ванной, — вообще-то должен вернуться», — думала она, закутываясь в одеяло. «Нет — теперь не вернется — вечером...». Она начала обдумывать серию демонических приемчиков (усовершенствованных вариантов прежнего опыта), с помощью которых в случае сильного сопротивления должна была окончательно завладеть им. Она всегда применяла этот метод. Материнское миндальничание пошло ко всем чертям. Если бы какой-нибудь заведомый импотент смог увидеть ее в этот момент и проникнуть в ее образные мысли, он тотчас избавился бы от своей немощности — такой дьявольской силой они обладали. Какая жалость, что такие истории пропадают бесследно, как пропали все пьяные импровизации Тенгера, Сморского, Шимановского и многих других. Глухой стук входных дверей снял все сомнения в первом поражении. Еще десять лет назад — он не посмел бы — а теперь?.. Старость. Она начала тихо, отчаянно рыдать — как никогда прежде.

Возвращение, или Смерть и жизнь

В разгулявшейся метели Генезип быстро шел лесом, прямиком в направлении дома. Он был очень доволен совершенным «подвигом» (скорее выходкой). Этот подвиг в его воспоминании приобрел гигантские размеры, символическое значение силы, воли и твердости характера. Была уже половина десятого. Наконец он вышел из леса и начал пробираться через сугробы на склонах холма. Сквозь туман были не видны хозяйственные постройки имения, «и без того скрытые шумящими на ветру деревьями парка». Он прошел мимо мрачного здания пивоварни, из ее высоких, колоннами торчащих труб (в них символически выражалось все могущество отца) бухал черный дым, соединяясь с метелью в фантастическую траурную вуаль. «Траурную», — шепнул сам себе Зипек, и тревожное предчувствие стиснуло его внизу, словно его ущипнул зловредный карлик, живущий в нем самом. О минувшей ночи, княгине и дальнейшей жизни в этот момент он ничего не думал. Наконец он оказался дома.

— Ясновельможный пан изволили отдать концы сегодня в шесть часов, — шепнул ему на ухо лакей, снимая с него заснеженный кожух. (Это был Джо, старый хрыч, которого ценили за оригинальность высказываний.) (Однако на этот раз он пересолил.)

— Замолчи, Джо, — крикнул молодой барин и оттолкнул «дрожащие сморщенные лапки верного слуги». В первый момент Зипек не понял истинного значения только что услышанных слов. Несмотря на предчувствия и полное сознание. Ничего странного — первая в жизни плохая новость. И все же: словно тяжелый снаряд разорвался в молодом, еще ликующем теле. «Что я делал в шесть часов?! Ага, как раз тогда она показала мне позу с ногами! Какая гадость! И в то же время папа... В то же время», — упивался он этими словами, испытывая потребность бесконечно повторять их. «Узнанная» теперь смерть отца ретроспективно усилила и без того убийственное наслаждение от прикосновения к тем ногам, неумолимо прекрасным и непристойным, раскинутым целых четыре часа — одновременность смерти и любви была не актуальной, а представляемой, надуманной, абстрактной. Если бы Зипек мог прочитать трактат одного сицилийского князя, члена новой мафии под названием «Gli piccoli sadismi»[46], многое бы для него прояснилось. Хотя никакая механико-психологическая теория не в состоянии постичь специфическую сущность этого явления. Эта сущность связана не столько с сохранением вида, сколько с фундаментальной вещью: разделением бытия на множество индивидов, каждый из которых чувствует себя единственным «я», единственным в вечности, именно таким, а не другим, хотя теоретически возможно быть и кем-нибудь другим. Комбинация полупроизвольных данных и случайности их развития привела к тому, что именно индивидуум должен и может сказать о себе «я» (в случае недоразвитости — потенциально). И пусть хоть тысяча Джеймсов повесится на собственных мозгах, эта проблема будет вечной, а неприятие непосредственно данного единства личности приводит к созданию, возможно, изощренной, но излишней и искусственной конструкции понятий, которая никак не объясняет существа вопроса. Хватит.