Ненависть

Это была месть за прошлое. Месть за то, что эта квартира была когда то ихъ, месть за то, что онѣ были внучками растерзаннаго чекистами протоiерея, месть за то, что онѣ все таки при всей ихъ нищетѣ — были всегда чисто и опрятно одѣты, что онѣ были свѣжи и красивы, и голоса ихъ были добры, привѣтливы и звучали музыкально, что онѣ не хрипѣли и не давились въ неистовой злобѣ, но, главное, месть за то, что онѣ не забыли Бога, ходили въ церковь и пѣли въ церковномъ хорѣ. Это послѣднее обстоятельство до бѣлаго каленiя злости доводило гражданина Мурашкина и онъ при всякомъ случаѣ приставалъ къ Женѣ.

— Вы знаете, гражданка, это оставить надо было-бы, чтобы, то есть, ходить въ церковь.

— Совѣтская власть, гражданинъ, не запрещаетъ вѣровать всякому, какъ онъ хочетъ. И пока вы мнѣ не докажете, что Бога нѣть, предоставьте мнѣ вѣрить, что Онъ есть.

— Какъ-же доказать-то, разводя руками говорилъ Мурашкинъ. — Однако, всѣ такъ говорятъ.

— Для меня всѣ не указъ.

Это была каторга, а не жизнь. Зимою холодъ и вонь, лѣтомъ жара и еще большая нудная вонь, голодъ, питанiе суррогатами и смертельная, убiйственная скука.

Къ этому привыкнуть было невозможно.

II

Единственной отрадой дѣвушекъ было, когда выпадалъ свободный день и было хотя немного для этого случая подкоплено денегъ — поѣхать за городъ. Ихъ тянуло, конечно, въ Гатчино, на родныя мѣста, къ родной могилѣ Марiи Петровны, въ Прiоратскiй и Дворцовый парки, къ нѣкогда своей дачѣ, гдѣ столько было пережито и гдѣ о столь многомъ и прекрасномъ можно было вспомнить.

Но ѣхать въ Гатчино имъ было не по средствамъ. По большей части ѣздили по Оранiенбаумской электрической дорогѣ въ Стрѣльну.

Вокзалъ Оранiенбаумской дороги находился на улицѣ Стачекъ, возлѣ Нарвскихъ воротъ. Очень рѣдко дѣвушкамъ удавалось добраться до него на трамваѣ, или автобусѣ, почти всегда онѣ шли пѣшкомъ и приходили на вокзалъ уже усталыя. Вагоны брались толпою съ боя. Въ жаркiе лѣтнiе дни толпы полуголыхъ физкультурниковъ, ѣхавшихъ на различныя состязанiя, большинство въ однихъ трусикахъ и тяжелыхъ башмакахъ, воняя потомъ, толкаясь острыми волосатыми локтями, отпуская по адресу сестеръ соленыя словечки, устремлялись къ вагонамъ, тискали, щипали и мяли дѣвушекъ и, наконецъ, увлекали ихъ въ вагонъ. Тамъ приходилось стоять въ душной толпѣ, испытывать жаркiя, непристойныя прикосновенiя и мучиться тѣ двадцать минут, что шелъ поѣздъ.

Конечно, — надо было привыкать къ этому. Жить по совѣтски и по комсомольски, заразиться рѣзвымъ животнымъ весельемъ выпущенныхъ на волю молодыхъ собакъ, — но ни Шура, ни Женя не могли преодолѣть брезгливости и сломить дѣвичье цѣломудрiе.

Въ Стрѣльнѣ онѣ шли ко дворцу, построенному Микетти и перестроенному Воронихинымъ — громадному, теперъ запущенному, блѣднорозовому зданiю, съ гротами и галлереями изъ туфа внизу, на сторонѣ, обращенной къ парку и морю, дворцу задумчивому и словно печальному, таящему въ себѣ какiя то чужiя, сокровенныя думы. Дворецъ стоялъ на вершинѣ невысокаго холма и подъ нимъ былъ большой паркъ съ прямыми каналами, идущими къ морю, съ тѣнистыми аллеями дубовъ и липъ, теперь порѣдѣвшими отъ порубки, но все еще прекрасными. Онѣ избѣгали того мѣста взморья, которое было густо усѣяно мужскими и женскими обнаженными тѣлами и откуда неслись вопли, уханье, дѣвичiй визгъ и грубая ругань, но шли паркомъ вправо къ Сергiеву и искали такого мѣста на берегу, гдѣ не слишкомъ было-бы пустынно, но и не было-бы купающихся. По звѣринымъ совѣтскимъ нравамъ, при полной распущенности молодежи — имъ, еще очень красивымъ — нельзя было рисковать оставаться въ уединенныхъ мѣстахъ. Разсказы о «Чубаровцахъ» онѣ слышали не разъ и знали, что управы на комсомолъ найти не легко.

Какiе нибудь старики или старухи, несомнѣнно «буржуйскаго» происхожденiя, привлекали ихъ вниманiе и подъ ихъ — о!.. очень таки ненадежной охраной — Шура и Женя садились на гранитныхъ валунахъ, или просто на травѣ у самаго моря.

Мелкими буро-желтыми волнами, съ бѣлой пѣной, море тихо что-то шепча, набѣгало на низкiй берегъ и разстилалось подлѣ ихъ ногъ. Молодыми листьями шумѣли камыши. Вдали море было темное, графитоваго цвѣта и блистало крошечными огоньками солнечныхъ отраженiй. Сладко водою, смолой, водорослями и гнiющемъ у берега старымъ камышемъ, пахло.

Женя сидѣла на низкомъ и плоскомъ гранитѣ, ея колѣни были высоко подняты. Она охватила ихъ руками.

— Шура, — сказала она. — Вотъ мы и старыя дѣвы… А что мы видали?.. Если-бы какой нибудь писатель вздумалъ написать романъ изъ нашей совѣтской жизни — у него ничего не вышло-бы. Ты меня слушаешь, Шура?..

— Да, да, Женя. — Мнѣ показалось, что ты спишь.

— Нѣтъ, Женя, я слушаю. Ну и что дальше?..