Ненависть

Татарников слушал Луку Лукича настороженно, чутко. Но, хмелея, он временами даже плохо понимал, о чем говорит хозяин. Его угнетала духота сумрачной горницы, тесно заставленной окованными медью сундуками, раздражал тусклый свет привернутой лампы. Временами поднимая на Луку Лукича выцветшие, отдававшие свинцовым блеском, косо поставленные глаза, Татарников снова и снова с тревожным изумлением рассматривал этого неуклюже-угловатого человека. По мере того, как начал откровенничать хозяин, стало потягивать на разговор и гостя. Хмель, будоража сознание, влек Татарникова к злобной исповеди, к раскаянию. Но как только он собирался с мыслями и, точно очнувшись от минутного. забытья, пытался что-то сказать, Лука Лукич тотчас перебивал его.

— В тебе я примерно все понимаю, — пытливо приглядываясь к внешне равнодушному лицу Татарникова, говорил Лука пророчески-властным тоном. — Карта выпала тебе, что и говорить, злая. Выбор — короток. И умыслы твои справедливы…

— О каких умыслах речь? Я вас не совсем понимаю… — пробормотал наконец Татарников.

Но Лука Лукич, опять перебив его, сказал:

— Погоди. Не мешай мне. Сейчас поймешь… Я в тебя, Алексей Ильич, как в господа бога верую. У меня собачье чутье. Я в этом деле — палач! Нужного человека всегда по следу чую… Знаю, что широкая спина нужна тебе. А меня в плечах, как видишь, господь не обидел: будь за ними в полной надежде — не выдам, не подведу. Ну, по рукам? — заключил Лука Лукич, протянув гостю Широкую, как весовая чаша, ладонь с влажными пальцами.

Татарников, смутно понимая, к чему клонил Бобров, начал догадываться, что какие-то незримые нити попутали его с Лукой, столь грубо и властно вторгнувшимся в его судьбу. Но в одурманенном хмелем сознании не было ясного представления о том, что это были за нити и как, при каких обстоятельствах связали они его с человеком, злая воля которого способна подавить, смять любое сопротивление, каким бы упорным оно ни было.

Татарников то на мгновение пьянел, то вдруг трезвел и, трезвея, еще больше робел, покрываясь противным холодным потом. И тогда он снова пил, уже не чокаясь с Лукой Лукичом. А тот только снисходительно ухмылялся, почесывая пятерней свою вороную, тронутую легкой проседью бороду.

Однако хмель брал свое. И Татарникову хотелось, улучив подходящую минуту, открыться Луке во всем с той наигранной простотой, которая могла бы прикрыть его смятение ^чи робость, близкую к страху перед этим человеком. Татарников был почему-то убежден, что случайное это раскаяние в своем грехе вернет его к тому душевному равновесию, которое обрел он в этой степной стороне после нелегального перехода китайской границы. Самое страшное, как он думал теперь, было там, позади. От погранпостов он благополучно ушел. Документы у него были в полном порядке — не придерешься. Никто его тут не знал, кроме вдовы покойного земского врача Кармацкого — Ларисы Аркадьевны Кармацкой, проживавшей в степной усадьбе мужа. Оставалось одно: определиться поскорей на работу сообразно с обозначенной в его дипломе профессией — инженера-механика по сельхозмашинам. На его счастье, создавался теперь поблизости зерносовхоз, и там до зарезу нужны были кадры высокой технической квалификации. Словом, ему до сих пор везло. И вот случайное столкновение с Бобровым разом вышибло Алексея Ильича из седла. И он, как кавалерийский офицер, лишившийся строевого коня, чувствовал себя обескураженным, жалким.

Лука Лукич не пьянел. Так по крайней мере казалось Татарникову. Кроме того, ему казалось, что бесцеремонный хозяин, затащивший его почти насильно в свой подозрительно тихий, пропитанный какими-то странными, сложными запахами дом, отлично знает о нем, Татарникове, всю подноготную. Вот почему, когда хозяин о чем-то задумался, Татарников, залпом осушив для смелости целый чайный стакан настойки, заговорил с напускной развязностью не столь пьяного, сколь донельзя запуганного, но старающегося скрыть свой испуг человека:

— Часы фирмы «Павел Буре» и американские доллары, говорите? Точно. Он — по приметам… Ну что ж, иду ва-банк: моя работа.

Пьян был Татарников, но и он удивился до протрезвления тому, казалось, непритворному спокойствию, с каким воспринял его развязно-покаянное признание Бобров.

Не поведя ни ухом, ни бровью, только на секунду задержав на Татарникове взгляд темных, глубоко запавших глаз, Лука Лукич заметил:

— Чистая работа!

Но Татарников, словно не слыша его замечания, продолжал говорить почти с упоением: