Ненависть

Хозяйство Нашатыря совсем уже было пошло на лад. Но вот в тысяча девятьсот двадцать седьмом году как снег на голову свалилась на пономаря новая беда. В предвыборную кампанию его, как служителя религиозного культа, местные власти лишили права голоса, а затем все пошло одно к одному: и в кредите на приобретение однолемешного плуга ему отказали, и овдовел он в канун Нового года, и неурожай подремизил на следующий год.

Неожиданное появление бывшего игумена, которого Нашатырь считал расстрелянным за руководство черносотенным мятежом в дни кулацкого восстания весной тысяча девятьсот двадцать первого года, до того ошеломило пономаря, что он долго не мог взять себя в руки и сидел, ощущая в спине противный озноб.

Стемнело. Но вздувать огня гость не позволил.

— Посумерничаем. В потьмах беседа душевнее, — сказал он.

— Это как вам угодно, — смиренно вздохнув, согласился хозяин, отодвигая от себя поставленную на стол лампу.

— Так что же, выходит, ты не сразу признал меня, брат? — спросил после некоторого молчания гость.

— Каюсь, владыко. Не сразу.

— Ничего удивительного. Воды за это время немало утекло. Пути господни неисповедимы.

— Да, неисповедимы. Это точно так, владыко, — согласился Нашатырь. И тут же спросил: — А вы, осмелюсь полюбопытствовать, где сейчас пребывать изволите?

— Странствую, брат. Брожу по градам и весям. На мир божий дивлюсь. Хорошо! На господа бога пока не ропщу.

— А мы ведь вас, грех сказать, усопшим давно почитали. Я даже, не в укор богу, панихидку по. вас заказывал. Литию пели, — неожиданно для самого себя соврал Нашатырь.

— Даже литию?! — насмешливо переспросил гость. — Ну, нет. Насчет литии надо повременить. Нас пока отпевать рановато…

Нашатырь, бес-покойно ерзая на лавке, все поглядывал в куть, где под шестком у него была припрятана бутылка с самогонкой — спиртоподобным первачом. Ему хотелось выпить по такому случаю и самому, еще было лестнее сделать это, чокнувшись с таким хоть и страшноватым, но каюникак знатным гостем. И наконец, набравшись смелости, он все же сказал игумену о прибереженной бутылке; тот, к вящему удовольствию хозяина, с живостью отозвался:

— Что ж, братец. Не побрезгую. Сие, как говорится, и монаси приемлют!

По первой выпили они, благословясь, молчком. А после второй снова разговорились, и на этот раз, как слегка уже захмелевшие люди, в более доверительном тоне.

— Как же это вас господь от неминуемой кары увел? Диву даюсь, владыко. Ведь ваше преподобие, помнится, к высшей мере приговорили.

— Не вспоминай, брат. Было дело. Приговорили к такому прямому сообщению на тот свет. Оставалось одно: помилование у ЦИКа просить. Да разве бы меня помиловали?! Я и не стал дожидаться такой высшей милости от Всесоюзного старосты. Ушел из камеры смертников. А какими путями ушел — лучше не вспоминать. Пронесло — и слава богу!

Они опять замолчали. Долго сидели, настороженно прислушиваясь к тревожным ночным шорохам и звукам за крошечными окнами пономарской избушки, к далеким, гулко рокотавшим грозовым раскатам. И голубые вспышки частых молний, озаряя окна, давали возможность и хозяину и гостю на мгновение взглянуть друг другу в лицо, как бы пытаясь разгадать при этом какую-то общую, тревожившую их тайну.

Когда выпили по третьей, гость, словно продолжая прерванный рассказ, сказал:

— Так вот, брат. Вырвавшись с помощью верных людей из омской тюрьмы, подался я тайными тропами на Украину. Вид на жительство, как говаривалось прежде, был мне выправлен теми же верными людьми. Все было на этот счет в аккурате! Комар носа не подточит. Хорошо. Оградил меня бог, благополучно достиг я Белой Церкви. А там спустя месяц был с благословения епископа Мефодия рукоположен в благочинные в один из пригородных приходов данной епархии. Именем, понятное дело, был наречен иным. Не Гермогеном, а отцом Кириллом назвался… Чудное было место! Сады, боже мой, просто райские! Служил я там два года и пять месяцев. Все шло по порядку. Но вот стал меня искушать лукавый. Начал внушать он мне всякие сомнения. Стал точить, как червь, меня денно и нощно. За душеспасительное чтение, бывало, берусь, а меня то к Марксу, то к Ленину тянет. Ты понимаешь, братец, куда дело пошло? До проповедников коммунизма! До апостолов революции! Ты понимаешь?!

— Сочувствую. Сочувствую, — пробормотал пономарь, совершенно, впрочем, не понимая, что такое апостолы революций и к чему вообще клонил этот странный гость, не хмелевший и после третьей и после четвертой рюмки.

— Да, дошел до апостолов революции! — повторил пришелец. — Не устоял перед искушением. Достал я все сочинения Владимира Ленина. И что же ты думаешь? Не поверишь, походя, аж в алтаре читал. Все отчеты в епархию по своему приходу запустил. Три выговора от епископа получил. Даже с требой по своему приходу месяца три не ездил. Вникаю я в учение Ленина и думаю: «Религия — настоящий опиум для народа!»