Ненависть

Все продолжалось одно мгновенiе. Какой-то токъ пробѣжалъ отъ карихъ глазъ въ голубые и обратно. Точно молнiя ударила.

— Подарите ихъ мнѣ!..

— Возьмите, пожалуйста!

Маленькая ручка протянула всаднику букетъ съ алой лентой. Хорошенькая головка съ растрепавшимися каштановыми волосами была поднята кверху, милымъ ласковымъ задоромъ горѣли голубые огни смѣющихся глазъ.

Всадникъ снялъ фуражку. Шоколадная лошадь чуть не наступила на маленькiе Женины носочки. Пахнуло конскимъ потомъ, кожей сѣдла и сапожныхъ голенищъ — крѣпкимъ мужественнымъ запахомъ, — загорѣлая рука взяла протянутый букетъ.

— Спасибо!.. Большое спасибо!..

Всадникъ понюхалъ… Можетъ быть, даже поцѣловалъ?.. Правда, кажется, поцѣловалъ цвѣты. Лошадь подобралась, сильно толкнулась задними ногами и умчалась…

Женя пошла домой. Ни букетовъ, ни ленты въ косѣ не было.

Она застала Шуру еще въ постели. Милая Шурочка сладко потягивалась, пользуясь воскреснымъ отдыхомъ. Женя все, какъ на духу, разсказала двоюродной сестрѣ.

— Шурочка, что-же это было?.. Какъ-же я такъ?.. Вѣдь, это, поди, очень не хорошо?.. Ты понимаешь — это, какъ молнiя!.. Я и сама ничего не понимаю… Что онъ обо мнѣ теперь подумаетъ? Вѣдь это ужасно. Какъ ты думаешь?.. Мамѣ надо сказать?..

И тогда, на дѣвичьемъ утреннемъ совѣтѣ — такъ гулко тогда трезвонили колокола на Гатчинскомъ сребро-купольномъ соборѣ и ихъ звоны такими радостными волнами вливались въ свѣтлую чистенькую Шурину спальню, что иначе и нельзя было рѣшить, — на утреннемъ тогдашнемъ совѣтѣ было условлено, — никому ничего о томъ не говорить. Мама не пойметъ… Подумаетъ и невѣсть что!.. А между тѣмъ: — «ей Богу-же, Шурочка, Богомъ клянусь, — ничего-же и не было!.. Просто совсѣмъ я какъ то растерялась… И онъ право, не нахалъ… А мамѣ сказать?.. Ока станетъ допытывать, — а что я скажу, когда ничего не знаю. Одна маленькая, малюсенькая секундочка — вотъ и все. Фiалки… Лента… Конечно, я сама это понимаю, это не хорошо. Но на нихъ не написано, что они отъ меня».

Такъ и осталось это ихъ дѣвичьей тайной. Первымъ мигомъ того непонятнаго, о чемъ люди говорятъ, что это любовь.

Ну, какая-же это можетъ быть любовь, когда она его ни раньше, ни потомъ никогда и не видала?

И вдругъ сегодня!.. На елкѣ!.. Отъ дяди Димы. Дядя Дима кого нибудь не пошлетъ. Дядя Дима!.. Онъ очень честный!.. Онъ — рыцарь!..

Пожалуй, и правда — судьба!..
Прямо на елку!..
Конечно — судьба!..

Въ эту ночь отъ какого-то сладкаго волненiя не спала на своемъ диванѣ Женя, не спала на мягкой Жениной постелькѣ и Шура. Одна была въ трепетныхъ колдовскихъ грезахъ… Неужели?.. Первой любви?..

Другая была до глубины души возмущена, оскорблена и всею душою скорбѣла о паденiи своего двоюроднаго брата Володи, кого она давно и нѣжно любила и такъ привыкла уважать.

XIII

1-го января у Жильцовыхъ и у Антонскихъ былъ обычный новогоднiй прiемъ. Прiѣзжали сослуживцы поздравить «съ новымъ годомъ». Шура прiѣхала въ Петербургъ поздравить дядю и тетку, Матвѣй Трофимовичъ съ утра, «при парадѣ ѣздившiй по начальству» росписываться и поздравлять, въ два часа поѣхалъ въ Гатчино къ Антонскимъ.

Въ этоть день сотникъ Гурдинъ «нанесъ» визитъ Жильцовымъ. Онъ былъ великолѣпенъ въ короткомъ казачьемъ мундирѣ, въ серебряныхъ эполетахъ котлетками, съ серебряною перевязью лядунки, при шарфѣ и съ кованымъ галуннымъ воротникомъ. На лѣвой рукѣ у него была бѣлая перчатка, въ ней онъ держалъ черную, блестящаго курпея папаху съ краснымъ верхомъ. Онъ церемонно поцѣловалъ руку Ольгѣ Петровнѣ и такъ крѣпко пожалъ руку барышнямъ, что Женя вскрикнула отъ боли, а Шура поморщилась.

Гурочка не отходил отъ Гурдина.

— У васъ, Геннадiй Петровичъ, лошадь есть? Вотъ у дяди Тиши, когда онъ на службѣ всегда есть лошадь… Вѣдь вы казакъ?.. Настоящiй казакъ?..

Шура и Женя быстро переглянулись и Женя вспыхнула. Вспомнила: — «шеколадная лошадь».

— Да у меня есть лошадь — бурый жеребецъ Баянъ, — отвѣтилъ Гурдинъ. Голосъ у него былъ мягкiй и музыкальный.

«Навѣрно, онъ поетъ», — восторженно подумала Женя.

— «Какой прiятный, даже въ разговорѣ у него голосъ»…

«Можно-ли при барышняхъ говорить — жеребецъ?» — подумала Ольга Петровна. — «Охъ, уже мнѣ это новое поколѣнiе»! — и она покраснѣла, и отъ этого помолодѣла и стала похожа на дочь, точно она была не мать ея, но старшая сестра.

— А какъ зовутъ вашу лошадь? — приставалъ Гурiй.

— Я сказалъ — Баянъ.

— «И струны вѣщiя Баяна — не будутъ говорить о немъ», — пропѣла Женя. — Какое прекрасное имя — Баянъ!.. Онъ вѣдь шоколаднаго цвѣта?.. Теперь вспыхнулъ и Гурдинъ.

— Онъ бурой масти, Евгенiя Матѣевна.

— Какая хорошая мысль была у брата Димы попросить васъ привезти намъ эту голову кабана, — сказала Ольга Петровна.

— Для меня это такое большое счастiе… Познакомиться съ вами. Дмитрiй Петровичъ такъ обласкалъ меня въ новомъ краю. Мы большiе, можно сказать друзья, всегда вмѣстѣ на охотѣ.

Гурдинъ по просьбѣ барышень долженъ былъ снова разсказать, какъ онъ убилъ кабана. Женя слушала не слова, а музыку голоса. Про себя она назвала голосъ Гурдина «деликатнымъ».