Ненависть

— Чанъ-Кай-Ши сидитъ на пушкѣ,
А мы его по макушкѣ —
Бацъ… бацъ… бацъ…

Это было въ духѣ публики и должно было произвести фуроръ, это кромѣ того соотвѣтствовало и политическому моменту, но Женя не сдавалась.

«Догнать и перегнать» толпу!

Женя знала, что совѣтская власть къ поэтамъ футуристамъ относится благосклонно. Гумилева она разстрѣляла, но скорѣе изъ административнаго усердiя, чѣмъ по убѣжденiю. Стихи-же Блока, Волошина, Анны Ахматовой среди мо-лодыхъ Вуз-овцевъ были въ большомъ ходу. Они почитались модными и отвѣчали духу времени. Въ нихъ порою слышалось то дерзновенiе, которое почиталось молодежью превыше всего. Часто въ нихъ было два смысла — бери любой, какой тебѣ больше по вкусу. Иногда звучала и тонкая насмѣшка надъ религiей и родиной, что забронировывало ихъ отъ придирокъ не въ мѣру усердныхъ большевицкихъ цензоровъ.

Женя подняла голубые глаза выше толпы, чтобы не видѣть лицъ и сказала:

— «Святая Русь», стихотворенiе Максимилiана Волошина.

Грудной голосъ былъ низокъ и звучалъ съ тѣмъ прiятнымъ надрывомъ, съ какимъ читали стихи лучшiя русскiя драматическiя актрисы. Въ немъ отразилась школа Савиной, Стрепетовой, Комиссаржевской, Читау, Ведринской…

Женя была увѣрена въ себѣ. Казалось самый звукъ ея голоса долженъ былъ растворить двери сердецъ слушателей, дойдти до ихъ Русскаго нутра.

— Святая!.. Гмъ… Къ растудыкиной матери всѣхъ святыхъ, — раздался чей-то мрачный, пьяный басъ.

Истерическiй женскiй голосъ поддержалъ его.

— Нонче святыхъ болѣ нѣтъ! Нечего народъ зря морочить!

— И никакихъ Максимилiановъ… Товарища Волошина! — крикнулъ, прикладывая руку рупоромъ ко рту, молодой человѣкъ въ черной толстовкѣ.

Начало не предвѣщало ничего хорошаго, но Женю точно понесло. Она стойко выдержала возгласы съ мѣстъ и начала спокойно, сильнымъ, глубокимъ, далеко несущимъ голосомъ:

— «Суздаль да Москва не для тебя-ли
По удѣламъ земли собирали,
Да тугую съ золотомъ суму? —
Въ рундукахъ приданое копили
И тебя невѣстою растили
Въ росписномъ, да тѣсномъ терему?..

Въ залѣ установилнсь какая-то зловѣщая, настороженная тишина. Какъ видно ожидали «другого смысла».

Женя очень волновалась. Ея голосъ дрожалъ и съ силою, любовью, страстью и горечью страшнаго презрѣнiя она бросала въ толпу заключительныя строки стихотворенiя:

— Я-ль въ тебя посмѣю бросить камень,
Осужу-ль страстной и буйный пламень?..
Въ грязь лицомъ тебѣ-ль не поклонюсь…
Слѣдъ босой ноги благословляя —
Ты — бездомная, гулящая, хмѣльная,
Во Христѣ юродивая Русь!..

Громъ рукоплесканiй раздался по залу. «Дошло», — подумала Женя. Да!.. Дошло, но какъ?..

— Поклонись проклятая буржуазiя, личикомъ умытымъ въ грязь, — отчетливо сказалъ кто то во второмъ ряду и сейчасъ же раздались неистовые крики:

— Это такъ!.. такъ!..

— Въ Бога!.. Въ мать!.. въ мать!..

— Сволочи, скажутъ тож-жа. Мало ихъ душили!..

— Бездомная!.. Поживи по нашему, не наживешь тогда дома!..

— Русь!.. Забыть надо-ть самое слово это подлое!..

— Въ мать!.. мать!.. мать!..

* * *

Женя не помнила, какъ сошла она со сцены. Товарищъ Нартовъ велъ ее подъ руку и говорилъ ей:

— Э-ехъ, гражданочка, Чанъ-Кай-Ши на пушкѣ куда доходчивѣе бы вышло…

Исаакъ Моисеевичъ въ артистической съ кислой гримасой благодарилъ «за доставленное удовольствiе». Кто-то, должно быть, это была Шура, надѣлъ на Женю ея старенькую кофточку на ватѣ и закуталъ голову шерстянымъ платкомъ.

Изящный, въ своемъ родѣ (каррикатура, — подумала про него Шура) матросъ и красноармеецъ провожали дѣвушекъ до улицы. Красноармеецъ несъ какiе-то кулечки и пакеты — народная плата артисткѣ за выступленiе: — мука, сахаръ, сало, чай и другiе припасы.

Матросъ позвалъ извощика.

Стояла промозглая ноябрьская ночь. За прошлые дни много нападало снѣга, и онъ лежалъ большими сугробами, тяжелый, рыхлый и грязный. Санки остановились у подъѣзда. Матросъ отстегнулъ рваную сырую полость.

— Пожалуйте, товарищъ Жильцова. Извозецъ, естественно, неважный, да какъ-нибудь доплыветъ до вашего порта. Товарищъ Сергѣевъ, положьте кулечки гражданочкамъ подъ ножки… Ну спасибо большое за пѣнiе… За стихи тоже особое… Разуважили братву… Съ коммунистическимъ!..

Онъ пожалъ руки Женѣ и Шурѣ.

— Ну, гражданинъ, трогай!.. Нашпаривай!.. На Кабинетскую къ Николаевской. Да не вывали часомъ душечекъ…

Всю дорогу Женя молчала, отвернувшись отъ двоюродной сестры. Слезы и рыданiя тяжелымъ клубкомъ стояли въ горлѣ, и Женя съ трудомъ ихъ сдерживала. Шура приписывала молчанiе сестры ея волненiю и, — чуткая, — не мѣшала ей разговоромъ и распросами.