Ненависть

— Хорошо, не надо ничего говорить. Я все поняла. — Интересно, можно ли посмотреть на разбитое сердце. Видит ли его Эндрю прямо сейчас, на полу, разлетевшееся на сотню крошечных кусочков и рассыпавшееся среди обрезков картофельной кожуры?

— Нет, нет, ты не поняла, — говорит он, и голос его становится тихим. Почти неслышным. Я затаиваю дыхание.

— Я люблю тебя, и я, блин, не знаю, что мне с этим делать. И я не перестал любить тебя после Дня труда, когда ты все поломала, хотя, видит Бог, я этого хотел. Но я желал быть с тобой, заботиться о тебе, переживать за тебя, когда твои дела идут плохо, или, по крайней мере, не слишком хорошо, как это было в последние несколько месяцев. Ты — словно проклятая напасть. Как ты думаешь, почему я попросил тебя оставить меня в покое? — Эндрю поднимается и начинает расхаживать перед диваном, причем с каждым словом, с каждым шагом голос его становится громче. — Проклятая болезнь, — говорит он. — Ты — как чертов вирус, пожирающий мое тело. Но теперь ты здесь, и я снова начинаю сомневаться. Мы еще столько друг другу не сказали, и в этом не только твоя вина. Я понимаю это. — Он указывает на меня рукой, словно вынося приговор. — Не думай, что я этого не сознаю. Я не должен был отпускать тебя, не разобравшись в том, что происходит. Но я это сделал. Мне казалось, что я вот-вот достучусь до твоего сердца. Что ты просыпаешься. Но этого не произошло, а потом ты разбила нас. Да, ты очень точно выразилась. Забавно, что именно ты нашла самые правильные слова. Ты разбила нас, — говорит он, указывая на меня пальцем.

— Я разбила нас, — повторяю я.

— А теперь ты пробуешь нас склеить? Блин, я не знаю. Я уже ничего не понимаю. — Он останавливается напротив меня и опускается вниз; теперь он стоит на коленях, а глаза наши находятся на одном уровне. Слов уже не осталось, за исключением тех, что так и не были произнесены, и я понимаю, что пришло время попробовать. Я не могу больше сдерживать их. Это несправедливо по отношению к нам обоим.

— Я люблю тебя, Эндрю, — говорю я. — Я люблю слушать, как ты смеешься во сне. Ну кто еще способен на такую глупость? И я не слышала ничего прекраснее твоего смеха. На земле шесть миллиардов людей, большую часть которых, — детей, женщин и мужчин, не знающих английского языка, — я никогда не встречала, но это не важно, понимаешь? Я люблю именно твой смех. Вот в чем суть. И здесь нет ничего сложного. Мы, конечно, можем придумать себе сложности, но это бессмысленно. И теперь я уже не смогу убежать от тебя. Я больше не боюсь. О’кей, я соврала. Я по-прежнему до смерти боюсь, но я не позволю страху помешать мне. Не могу и не позволю. — Последнюю фразу я произношу как окончательную, словно я приняла решение за нас обоих, хотя я знаю, что это неправда. Без него ничего не получится.

— Я смеюсь во сне? — спрашивает он и прижимает ладони к моим щекам.

— Да, — говорю я. — А ты не знал?

— He-а, не знал. — Он наклоняется ко мне, будто хочет рассмотреть получше.

— Смеешься. Причем часто. И это ненормально.

— Так на земле шесть миллиардов людей?

— Да уже ближе к семи.

— А ты плачешь во сне, — заявляет он. — И это тоже ненормально.

— Правда, плачу?

— Да, плачешь. И я в жизни не слышал ничего печальнее. — Он придвигается еще чуть ближе. Его руки по-прежнему слегка касаются моих щек, и он целует меня в лоб. Я закрываю глаза и запоминаю этот поцелуй. — Но врать тебе я не буду. Это совсем не красиво. Абсолютно. Это душераздирающе. Прошу тебя, пожалуйста, не делай так больше, — говорит он и целует меня в щеку. Я не хочу смотреть на него. Я боюсь увидеть, что это его способ сказать: «Давай останемся просто друзьями».

Впрочем, он не останавливается. Он целует кончик моего носа. Мои веки. Снова лоб. Он двигается медленно, не торопясь, как будто каждый поцелуй является осознанным решением. Словом, которое он хочет произнести только правильно.

Эндрю берет мои ладони в свои, целует кончики моих пальцев, от чего я чувствую в них легкое покалывание. «Поцелуй меня по-настоящему!» — хочется крикнуть мне, но я молчу. Я могу ждать этого, сколько будет нужно.

Я отнимаю у него свои руки, целую кончики своих пальцев и касаюсь ими морщин в уголках его глаз. Я медленно веду по ним, замечая каждое новое пересечение, и пытаюсь выяснить, изменилось ли что-нибудь в его лице с тех пор, как я в последний раз видела его так близко. Они почему-то кажутся мне более глубокими, словно просевшими.

— Посмотри на меня, — просит Эндрю, и я заглядываю ему прямо в глаза. Мир снова замолкает. — Ты уверена?

— Я уверена. Я уверена, — повторяю я громко, чтобы он услышал меня, чтобы обязательно услышал. Эндрю ловит поцелуем мою слезу, проскользнувшую украдкой.

— Ты уверен?

Эндрю молчит. Лишь его губы чуть касаются моих в шепоте поцелуя. Он целует меня опять, на этот раз крепче, и я с жадностью отвечаю ему. Этот поцелуй — обещание. Клятва. Декларация.

* * *