Ненависть

Второй раз Эндрю сказал «я люблю тебя» однажды в воскресенье, когда мы валялись в постели. Это случилось примерно две недели спустя, в один из тех потных летних дней, когда разумнее вытянуться обнаженным поверх простыней при включенном на полную мощность кондиционере, чем выходить куда-то. Мы оба лежали на боку, моя спина прижималась к его груди, и Эндрю кончиками пальцев рисовал на моих руках невидимые каракули.

Он писал пальцами фразы на моем теле, а я читала их вслух. Сначала пикантные, как, например, «Эм классно пахнет» и «Эм богиня секса», «Эн раскачивает мир Эм» и «Эн чертовски сексапилен». Мы оба громко хохотали, и плечи наши тряслись, как от холода. Потом вдруг Эндрю резко перестал смеяться и принялся писать снова. На этот раз он щекотал мою правую лопатку.

Я люблю тебя.

Я ничего не ответила тогда и не прочла это предложение, как другие. Я просто притянула его пальцы к своим губам и поцеловала их. Я не уверена, что мне действительно нужно было отвечать, потому что он тоже не произнес эту фразу вслух. Однако, судя по прерванному смеху, он, очевидно, хотел, чтобы я откликнулась. Мы пролежали так еще, наверное, несколько минут, внезапно отключившись друг от друга. Я все собиралась озвучить это признание, ведь теперь уже было понятно, что Эндрю хочет его услышать, но я лишь продолжала вновь и вновь репетировать его мысленно, замороженная страхом и сомнениями, которых во мне никогда не вызывали другие слова.

Вскоре после этого Эндрю встал, поднял с пола свои джинсы и футболку и отправился одеваться в ванную. Эн оставил меня одну на кровати, голую и одинокую, и молча ушел в уличную жару. Даже не попрощавшись.

Мы с ним никогда не обсуждали случившееся в то воскресенье. Когда я через два дня увидела его снова, он посмотрел мне в глаза и сказал:

— Давай просто забудем об этом. — Я так и поступила, решив не делать пока то, чего потом нельзя будет изменить. Эндрю еще долго не говорил мне «я люблю тебя», фраза повисла в воздухе, и мы постановили, что она не появится в нашей жизни, пока я не произнесу ее сама.

Через год мы коротали вечер в кофейне, словно протестуя против «Старбакса» с его экономичными стульями у стоек, вегетарианским печеньем и чаями с многообещающими названиями, такими как «Безмятежность» или «Внутреннее спокойствие». Я скорчилась над горой папок с делами, пытаясь заработать несколько дополнительных часов на выходных, а Эндрю держал чашку, уткнув нос в «Нью-Йорк таймс», — настоящая пародия на семью яппи нового тысячелетия. Так мы и сидели молча, хотя «молча» — не значит «тихо». Помимо типичных для кофейни звуков — урчания кофеварки эспрессо, щелканья кассового аппарата, звона колокольчика на входной двери — Эндрю издавал свои собственные: фыркал время от времени по поводу прочитанного в газете, звякал ключами в кармане, хлюпал носом, потому что он был простужен, и то и дело откашливался. И я могла заниматься только тем, что слушать все эти его специфические звуки, ритм его дыхания: вдох-выдох, вдох-выдох, низкий свист. Фыркнул. Звякнул. Хлюпнул. Прокашлялся.

Это действовало на меня гипнотически. Мне хотелось выкупить у него этот саундтрек.

«Должно быть, это и есть любовь, — думала я. — Когда хочешь слушать его вечно». И тогда я обрушила на него свое признание как снег на голову, без предварительного обдумывания или какого-либо стимула. Не успев остановиться и подумать о последствиях.

— Я люблю тебя.

Эндрю просто улыбнулся, кивнул и вернулся к чтению своей газеты. Сразу он мне не ответил, зная, что я не люблю импульсивных реакций. Позже, уже в постели, он повторил эти слова опять, в четвертый раз, и я тоже, во второй. И потом, только потом они стали частью нашей жизни, парой новых биений, которые мы добавили к остальным нашим звукам в ночной темноте.

* * *

Утром в воскресенье, проснувшись в пустой квартире, я понимаю, что пора снова управлять своей жизнью самостоятельно. Сначала я звоню дедушке Джеку, и он узнает мой голос. Поскольку я вчера каким-то образом нашла свою религию, я снова обращаюсь к Богу. «Спасибо тебе, — говорю я. — Все, о чем я прошу, — пусть и дальше все продолжается в том же духе, хоть какое-то время».

До вчерашнего дня мы с дедушкой Джеком подолгу разговаривали по телефону, особенно по выходным, когда я была слишком занята или просто ленилась ехать в Ривердейл. Мы говорили с ним обо всем и ни о чем: о фильмах, которые мы смотрели (наши вкусы никогда не совпадали), о политике Комитета местных жителей (до недавнего времени он был его председателем), о ресторанах (мы оба часто предпочитали еде ее описание), о моем отце (бесконечная головоломка и центр притяжения для нас обоих).

Сегодня мы говорим о погоде.

— Как там на улице? — спрашивает он.

— Не знаю. Градусов десять, наверное. Облачно. Надевай куртку.

— Не зимнее пальто?

— Нет, это будет слишком.

— Зонтик?

— Не думаю, дедушка. Но лучше надень свою кепку.

— О’кей.

— Предупреди сиделку, пожалуйста.

— Эмили.

— Прошу тебя.