Ненависть любви

Началось дознание. Меня вызвали в числе первых. Хотя на меня и не давили, я рассказал все, что знал, не утаив ничего, что могло бы пролить свет на случившееся и помочь следствию. Подобно милостивому к читателям автору детектива, я ограничился пока лишь расстановкой акцентов. Верилось, что под моим руководством даже скромный ум Аубри в конце концов заподозрит, что тут дело нечисто.

Выйдя из кабинета, я обнаружил, что забывчивость помешала мне нарисовать полную картину. Хотел вернуться, но меня не впустили. Теперь придется дожидаться, пока другие свидетели промямлят свои пустопорожние показания. В чистилище быстро не бывает!

Возможно, нелишним будет упомянуть в этой хронике одну деталь, которую Аубри сообщил мне в частной беседе, — о показаниях Андреа. Оказалось, в тот роковой вечер моя кузина, как обычно, поставила на тумбочку у кровати Мэри чашку шоколада. Теперь чашка исчезла. Андреа утверждала, что сразу не заметила пропажи по причине якобы нервного потрясения.

Наконец появился заказанный мною гоголь-моголь. Я воспрянул духом. Когда меня снова вызвали, я поднялся с места не как подчиняющийся приказу, но как жаждущий взять реванш. Входя в кабинет, я напевал известную песенку:

Вылетела птичка наконец
Из тумана в синеву небес.
Помашу рукой беглянке,
Как сестрице-христианке.

Некоторое время я молча смотрел на комиссара. Потом разразился следующим монологом:

— В комнате мальчика, среди чемоданов, спрятана мертвая птица. Альбатрос. Я обнаружил его сегодня вечером, распоротого и выпотрошенного. — Тут я выдержал выразительную паузу и продолжил: — Может быть, через несколько часов после того, как я обнаружил птицу, в то самое время, как доктор Монтес освидетельствовал труп девушки, в подвале чьи-то руки бальзамировали альбатроса. Как вам такие совпадения? Яд, убивший девушку, сохраняет птице видимость жизни.

XVII

В ту же ночь мое открытие принесло первые плоды. Не встретив противодействия, спокойно и естественно, как бы повинуясь необходимости, я перешел из разряда подозреваемых в категорию следователей. Наши с комиссаром Аубри и доктором Монтесом конфиденциальные беседы за чашкой кофе с вишневым ликером затягивались до восхода солнца над песками. Моему коллеге хотелось говорить о женщинах. Комиссар создавал атмосферу духовности беседами о книгах. Он был поклонником «Графа Кости»[13], признавал «Фабиолу»[14] и не одобрял «Бен-Гура»[15]. А любимой его книгой оказался роман «Человек, который смеется». Его голубые глаза глядели на меня проникновенно и грустно.

— Вы не находите, — спросил он меня как-то раз, — что величайшие страницы мировой литературы — это те, где Гюго рассказывает об английском лорде, который любит петушиные бои и заставляет двух женщин в клубе танцевать на руках? Незамужней он дает за это приданое, а мужу другой — должность капеллана.

Признаться, я был несколько смущен столь трепетным отношением Аубри к литературе, и смущение мое переросло в неловкость, когда я вдумался в его вопрос. Слава богу, нашлась фраза, которая помогла мне выпутаться из щекотливой ситуации. Она содержала в себе полезный совет. Я рекомендовал почитать современную литературу, например, «Волшебную гору» Томаса Манна, роман весьма подходящий к нашим обстоятельствам, особенно если учесть, что ни одного экземпляра этой книги в гостинице не было.

Комиссар жадно и почтительно ловил мои рекомендации. Мне казалось, его голубые глаза буквально вбирали в себя каждое мое слово. Может, он таким образом покрепче загонял мои советы в свою память. Я еще не успел договорить «Томас Манн», когда он с трудом, как человек, блуждающий «по темным полям забвения» в поисках нужной строки, произнес:

— «Канон гласит: «суть ада — доброта»[16]. Подобные цитаты выдают великого читателя, даже не талантливого, а гениального.

Вся моя жизнь полна такими вот несостоявшимися дружбами: пока человек говорит вообще, мы понимаем друг друга; стоит ему привести какой-нибудь конкретный пример — и обнаруживается наше полное несходство. И все же с горячей симпатией, истинность которой не подвергалась сомнению, мы продолжали беседовать о литературе, пока Монтес не нарушил свое угрюмое молчание вопросом:

— И к каким же выводам вы пришли в результате вашего расследования?

Взгляд комиссара остановился в своих блужданиях сначала на Монтесе, потом на мне; его губы, которые постоянно шевелились, как у жвачных животных, сейчас смаковали вишневый ликер. Уже готовый упрекнуть себя в излишней суровости, я подумал о том, как далеко простирается доверие этого человека ко мне. Честно говоря, я-то с подозрением относился к версии, которую Аубри собирался нам предъявить. Что ж, послушаем.

XVIII

— Я с самого начала понял, кто преступник, — заявил комиссар, доверительно придвинувшись и вглядываясь в нас, как будто мы маячили где-то у линии горизонта. — Осмотр гостиницы и опрос свидетелей подтвердили мои подозрения.