Ненавистная фрау

Боденштайн стоял в тени деревьев на кладбище в Бад-Зодене. Несколько человек, пришедших на погребение: Валентин Хельфрих, его жена Доротея и одна пожилая женщина — молча наблюдали за тем, как гроб опускается в вырытую могилу. Несшие гроб мужчины отошли в сторону. Пастор сказал несколько слов, которые Оливер не расслышал. Не было ни слез, ни громких рыданий, только спокойные сдержанные лица. Изабель Керстнер за свою жизнь принесла своей семье много горя, и ее ранняя насильственная смерть вряд ли потрясла ее родственников больше, чем то, что она вытворяла при жизни. Какое чувство должны испытывать родители, провожающие в последний путь своих детей? Боденштайн знал родителей и братьев или сестер людей, которые становились убийцами и насильниками; он видел их растерянность и их ужас, но также и их беспомощность. Все они искали вину за поступки своих детей в себе, мучая себя упреками и сомнениями, и страшно от этого страдали. С неприятным чувством Боденштайн размышлял о том, что бы он ощущал, если бы его сын или дочь однажды сделали нечто подобное, и он знал, что так же упрекал бы себя в том, что, как отец, где-то в чем-то важном не справился со своей задачей.

Мужчины несшие гроб, степенно поклонились и отступили назад. Затем они ушли вместе с пастором, оставив семью наедине с их печалью. Они сделали свою работу. Боденштайн видел, как Валентин Хельфрих подошел к открытой могиле и положил руку на плечо своей матери. Он не бросил на гроб ни землю, ни цветы. С сухими глазами он простился со своей красавицей сестрой, которая всю свою жизнь его только горько разочаровывала.

У выхода с кладбища Боденштайн заговорил с семьей погибшей Изабель Керстнер.

— Извините, что беспокою вас в этот печальный момент, — сказал он, выразив соболезнования Валентину Хельфриху и обеим женщинам. Оливер вспомнил, что мать Хельфриха страдает болезнью Альцгеймера. Возможно, она вообще не осознавала, что здесь происходило.

— Ничего страшного, — откликнулся Хельфрих, чуть помедлив.

Боденштайну бросилось в глаза, что у него усталый, почти болезненный вид, как будто он не спал уже несколько суток подряд. Его глаза покраснели, а щеки ввалились.

— Я отвезу мать, — сказала Доротея Хельфрих. — Пока.

Валентин Хельфрих помог ей усадить мать в машину. Он подождал, пока автомобиль отъедет, и опять повернулся к Боденштайну. В последние часы главный комиссар все больше склонялся к выводу, что Хельфрих, несмотря на алиби, имел какое-то отношение к смерти своей сестры. Он был одним из тех молодых смеющихся мужчин, которые были изображены на фотографии в ветеринарной клинике, близким другом Керстнера и Риттендорфа, и он резко осуждал поведение своей сестры.

— Господин Хельфрих, — чуть помедлив, начал Оливер, — с какой целью двадцать седьмого августа, после обеда, вы встречались на парковочной площадке «Макдоналдса» с вашей сестрой?

— Она мне назначила эту встречу. — Валентин Хельфрих скрестил руки за спиной. — Вы предполагаете, что я имею какое-то отношение к смерти моей сестры, не правда ли?

— У меня складывается впечатление, что вы ненавидели вашу сестру за то, что она сделала вашим друзьям, — ответил Боденштайн.

— Ненависть — это слишком сильное слово. — Голос Хельфриха звучал ровно. — Я ее презирал. Моя сестра совершала чудовищные поступки. Непростительные. На ее совести смерть одного из моих лучших друзей, а жизнь другого она превратила в ад. Она вела себя невероятно грубо по отношению к родителям. Но ненависти у меня к ней не было.

— В отличие от вашего друга Георга Риттендорфа, — добавил Боденштайн.

— Да, верно, — устало кивнул Хельфрих.

— Так что хотела от вас Изабель?

Хельфрих ответил не сразу.

— Мы с женой несколько лет мечтали о ребенке, и все напрасно, — проговорил он наконец, казалось, без всякой связи. — Мы подали заявление о намерении усыновить ребенка, но для такой процедуры в Германии мы оба уже слишком стары. О других вариантах не было и речи. Это случилось в мае, когда Изабель захотела получить аванс от своей части наследства. Я ей отказал. Пока жива моя мать, ей принадлежат деньги моего отца и я ими распоряжаюсь. Это я и сказал Изабель. Тогда она попросила у меня взаймы. Такое происходило часто. Я сказал, что больше не дам ей денег, потому что она их не возвращает. Она настаивала.

— Сколько денег она у вас просила?

— Пятьдесят тысяч евро.

— Немало. — Боденштайн задумался. Ведь в мае Изабель Керстнер уже проворачивала сделки с Ягодой и Кампманном. — Она вам не сказала, для чего ей нужны деньги?

— Не напрямую. Она лишь сказала, что ей это нужно для инвестиций в ее будущее. И просила меня ничего не говорить об этом Михе.

— И что? Вы выполнили ее просьбу?

— Да, — кивнул Валентин Хельфрих. — Ведь их брак и без того был только фарсом. Миха и Анна Лена сблизились, и я думал, что мой друг будет с ней более счастлив, чем с моей сестрой.

— Вы дали Изабель деньги? — спросил Боденштайн.

— Да, — Хельфрих снова кивнул. — Но на сей раз не без взаимной услуги.

— Вот как. И что же это была за услуга?

— Ребенок.

— Простите? — Боденштайн решил, что ослышался.