Ненавижу

Приходили новые люди, затевались интриги, кто-то кого-то двигал, кто-то кого-то за что-то увольнял — в общем, рядом кипела настоящая жизнь, наполненная смыслом. Света и не заметила, как стала редактором, хотя без высшего образования это казалось и невозможным, но Дальский попросил, и Миронову разрешили: то есть разрешили ей, благодаря тихому словечку Павла Петровича. Новички обходили стороной: быстро сложилась своя — молодая — компания, она же была не то, что бы чужой, но и не своей. Вне времени.

Павел Петрович не старел. По-прежнему был столь же красив и подтянут, вел программу «Время» и международный выпуск. Раз в год ездил в заграничные командировки — сначала в Болгарию, Польшу, Чехословакию, потом стали выпускать в Германию, Францию. Возвращался иным, восторженным и воодушевленным, захлебываясь, рассказывал о том, что происходит "у них". Какая там техника, какие передачи и какие телевизионные шоу. Слово «шоу» Павел Петрович произносил мечтательно, словно выдыхал в мир имя единственной, а потому самой любимой женщины. И Светлана отчаянно ревновала, хотя ревновать нужно было совсем к другому. Точнее, к другим… Мучилась, терзалась, проклинала себя, но все равно стояла "на стреме". Терзания понимал и принимал, а однажды, как бы разомлев, признался:

— Ты моя девочка, понимаешь, моя… С того самого дождя. И кроме тебя, у меня никого нет и не будет.

Она плакала от счастья, чувствуя легкие прикосновения твердых холодных губ на своем лице. Вот оно! Дождалась! Первый поцелуй в тридцать лет. Ну и что?! Кто сказал, что это невозможно?

Свадьба. Главный дворец бракосочетания на набережной Невы. Чайки. Черная «волга» с пупсом на атласной ленте. Букеты цветов. Толпы гостей. А потом, — тут она всегда смущалась, представляя, что будет потом.

Но сначала — свадьба. Она до сих пор вспоминала шорох белого немецкого платья и шляпу с твердой, словно накрахмаленной фатой, белые туфельки с перемычкой, на толстом, уже не модном каблуке, перчатки до локтя и ворох белой сирени. Жених улыбался и задумчиво крутил на пальце толстое золотое кольцо. Шампанского! Всем было горько!

Ей особенно.

— Светка, прости! Я свинья, но ты же знаешь, как я мечтал об Америке. А это шанс, реальный шанс. И теперь он у меня есть. Я старый для тебя, Светка.

— А для Америки?

— Для Америки никто не может быть старым. Хоть чучелом, хоть тушкой, Светка. Но я должен увидеть эту капиталистическую свободу. Кто отказывается от шанса?

Только дураки. А еще, как известно, они умирают по пятницам.

У Павла Петровича был шанс. И он им воспользовался. Вместе с женой.

…Два, нет, почти три года она думала, что обязательно умрет. Сегодня — нет, хотя лучше это сделать завтра. Потому что сегодня по телевизору идет его очередной репортаж о зверином оскале американского капитализма и о происках капиталистической же свободы. Пропустить репортаж — невозможно, иначе она умрет, а он даже об этом не узнает. Потом умоляла операторов просмотреть еще разочек запись, уже после эфира, одной, чтоб никто не мешал. Те посмеивались, но разрешали.

Молодой, подтянутый. Он даже брился теперь на американский манер, острая бородка канула в прошлое. Это я, а это улицы Нью-Йорка. Это я, а это их Белый дом. Это я в Бостоне. А это я в Чикаго. Нравится? У них все очень плохо, но черт дери, если я уеду отсюда: мой долг быть здесь, чтобы каждый советский зритель знал и понимал, как ему повезло родиться, вырасти и жить в великой и могучей стране.

Странная эта штука — ложь, вроде бы и ничего особенного, подумаешь, соврал, но она тонкой паутиной ложится на лицо, оплетает, стягивает, и черты меняются, причем как-то в одночасье. Еще вчера был хорош, а сегодня воплощение Дориана Грея.

Один раз он позвонил, но было так плохо слышно, что Светлана, скорее, догадывалась, чем понимала, что именно Пал Петрович говорит:

— Американские… все суки… и она тоже сука… подкапывается… тошно Светка, сил нет… она следит за каждым шагом… негритянка… я ее… что?…а, никаких… едва встал… будто с гуталином спишь… я скучаю…

Она прижимала трубку к уху и кивала китайским болванчиком: алё, алё, алё… И вдруг его голос резанул по барабанным перепонкам:

— Ну что ты алёкаешь? Не вернусь я назад, понимаешь? Ни за что и никогда! Я только сейчас понял, что значит жить! И как надо жить!

— А как же я? Родина? — трубка сплющилась и одновременно потяжелела.

— Да пошла ты со своей родиной. Засунь ее знаешь куда?! — и издевательски пропел: — Если б знали вы, как мне дороги подмосковные вечера…

Гудки в слезах. Слезы в гудках. В общем, полный SOS с идеологическим уклоном! Но она и тогда не умерла, видимо, надеялась, что передумает и вернется. А, может, просто начала выздоравливать. Ведь нельзя же так долго любить того, кто тебя не любит. Любовь — чувство эгоистическое, ей все время нужно брать, давая взамен крохи, а если отдаешь все, то скоро останешься пустой и бесплодной. Никакой. Живое зеро.