Ненормальная война

Заискрили, затрещали, стали зажигаться одна за одной лампочки в переноске, подвешенной к потолку. Теперь освещено было все – проход, ободранный потолок, решетки.

В камере Татьяны Тепленко происходило что-то непотребное. Псаренко, благоухающий сивухой, исполнял какой-то жутковатый брачный танец. Он притоптывал, освобождаясь от излишков одежд, делал зловещие пассы руками.

Татьяна съежилась, прижалась к стене. Она не знала, что самое страшное еще впереди, наивно полагала, что пережила его.

А надзиратель, оставшись в майке и трусах, картинно подошел к ней и захохотал. Он неумело исполнял какие-то па из арсенала стриптизера.

– Неважно выглядишь, душечка, – проурчал этот гад. – Голова болит, давление, настроения никакого? Сейчас все поправим, тебе будет хорошо.

– Нет! – хрипела Татьяна, сжимаясь в комок. – Нет…

– Почему нет, когда да? Ты расслабься. Полетаем, крошка?!

С него словно намордник сорвали. Он с рычанием бросился на женщину, сбросил с нее одеяло, резким движением порвал последние пуговицы на джинсовой курточке, содрал ее, едва не вывернув женщине руки. От толчка Татьяна перевернулась на живот. Садист завыл, заулюлюкал, порвал на ней майку, затем схватился за края джинсов, потащил их с бедер вместе с трусиками.

Татьяна стала кричать, извиваться. Помещение для заключенных наполнилось шумом.

Припала к решетке испуганная большеглазая медсестра Рита, которую поместили в соседнюю с Борисовым камеру. Из обеих клетушек открывался прекрасный вид на все происходящее. Рита долго не могла уснуть от терзающего страха, а только забылась, начался этот кошмар.

Завозился Борисов, сон которого по-прежнему был сродни обмороку, приподнялся на локтях, заморгал.

Стали просыпаться остальные узники. Из их камер обзор отсутствовал, но слышимость была прекрасной.

Другие надзиратели ждали своей очереди, прогуливались по коридору. Все трое выпили, да не просто так, а начальство разрешило!

В открытых дверях мялся майор Войт. У него не хватило духу все сделать самому. Слишком силен стал страх оказаться сексуальным банкротом.

Из камеры доносились звуки борьбы, похотливое сопение, жалобные стенания. Псаренко сорвал с женщины все, даже носки, схватил ее за волосы, поволок с нар. Она визжала от боли, сопротивлялась, норовила ударить его кулачком.

– Красавица моя! – орал, распаляясь, надзиратель. – Модель, блин! А ну, пройдись! Покажи папику, какая ты!

– Эй, кончай трепаться, эстет, мать твою! Делай дело и отваливай, подумай о других! – крикнул контролер Лемех.

– Не мешай ему. У мужика конфликт духовного и плотского начала! – заявил третий надзиратель Гайдученко.

Насильник охнул. Жертве удалось засадить ему кулачком в самое дорогое, растущее и пухнущее на глазах. Но, в отличие от Войта, это хозяйство не пострадало. Надзиратель лишь сильнее завелся. Он зашелся идиотским хохотом, раскрутил женщину за волосы и отправил на нары. Она разбила лицо, и на этом ее сопротивление прекратилось. Обнаженное тело сползло с нар, мешком осело на пол. Женщина всхлипывала.

– Урод, что ты делаешь? Прекрати! – прорычал из своей камеры Борисов.

Он уже догадывался, для кого предназначалось это представление.

Ругались в своих клетушках журналист и депутат, но вскоре затихли. Какой смысл устраивать скандал? Они не видели, что происходит, ориентировались по звукам.

Душераздирающий крик слился с победным рыком. Псаренко приступил к основной части большого марлезонского балета.

Все это продолжалось очень долго. Плакала медсестра, свернувшись в углу и закрыв лицо ладонями. Ругался Борисов, клялся задушить Псаренко при первой же возможности. Подпрыгивали от нетерпения остальные участники процесса.

Когда из камеры вывалился, застегивая штаны, насытившийся надзиратель, Лемех тут же занял его место. Женщина лежала на полу и тихо постанывала. Сопротивляться она не могла, плохо понимала, что происходит, чувствовала только боль. Когда над ней начал глумится очередной подонок, она истошно закричала, изогнула спину.

– Спокойно, милая, – пыхтел Лемех. – У нас ведь любовь?

За ним в камеру влетел Гайдученко.

– Все, хватит! – выкрикнул Войт, когда тот вышел оттуда. – Девка должна остаться живой! Хватит, я сказал, все!

Надзиратели неохотно потянулись из подземелья.

Войт спустился со ступеней и неспешно двинулся по коридору. Депутат Горчак лежал, отвернувшись к стене. Войт злорадно на него покосился. Мол, что, кишка тонка вступиться за девчонку? Он неласково глянул на журналиста, прильнувшего к решетке. Тот смотрел на майора как на дерьмо, застрявшее в унитазе.

– Браво, майор, поздравляю, – сипло пробормотал он. – Стремление к западным ценностям и соблюдению прав человека достигло в Украине невиданных высот. Впрочем, дерьмо есть везде – даже в высокоразвитом и справедливом обществе. Вы не в претензии, что я называю вас дерьмом?

Войт вспыхнул, но взял себя в руки. Не делайте мне стыдно, называется. Ничего, с этим типом он еще сочтется.

Майор Борисов лежал, отвернувшись к стене, и даже не шевельнулся, когда Войт кашлянул и остановился за решеткой.