Ненумерованные письма маркиза Кюстина

Заканчивается статья не выводом и не обобщением, а «диагнозом», по выражению автора: «... не Черчилль, не Ле Пен, вовсе не обязательно провозвестник фашизма, он – постсоветский политик. Именно это имеют в виду мои американские друзья, именно это почти проговорил бывший президент Клинтон. Постсоветская российская политика – страстная, ведомая не прагматикой, а страхом, вся выстроенная на агитации и пропаганде – теперь воцарилась далеко за пределами своей родины. Вырвавшись наружу, она пугает гораздо больше, чем когда была заперта в границах СССР. И привлекает – как все простое и запретное».

Ну, вот, еще один круг замкнулся – и автор тяжко, как и американские ее друзья, как г-н Бронфман, вздохнула. Но только в самом конце, в итоговом заключении, над подразумеваемой своей подписью под ним.

Да что это со мной сегодня, в самом деле? Опять – эти никчемные шпильки с душком!

Я не спорю, Господи, с поставленным диагнозом. И все же, все же – спрашиваю тебя и себя в прямой связи с целью и средствами нынешней моей командировки на Землю: правомерна ли попытка объяснить один из двух разнородных объектов, в данном случае – изучаемый, персонифицированный в лице г-на Либермана, через другой, автором статьи изученный и представляемый, видимо, российским политическим руководством? Ведь передо мною стоит задача обратной реконструкции. Но не есть ли это малопригодный инструмент, доставшийся нам от привычек религиозного мышления и его нетерпеливого желания разглядеть цветную картину сквозь густой туман недостаточного опыта?

Ночью, последовавшей за днем размышлений, ты снова снился мне, Господи, сидящим в кресле, заложив ногу за ногу и обе водрузив на письменный стол. Ты потешался надо мной от всей души: «Так что же, маркиз, – говорил ты, смеясь, – выходит вы со своей «Россией, 1839», страстной, наполненной упрощениями, выстроенной на предвзятостях и неприязни, – самый что ни на есть Либерман 19-го века? Ай, хорош маркиз! А не прибавить ли вам имя этого кишиневского еврея к своему родовому? Маркиз Астольф Луи Леонор де Кюстин-Либерман. Ха-ха-ха!» Я вроде бы возразил тебе во сне, что в твоем замечании ощущается антисемитский душок, и ты тут же осекся.

Что бы означал этот мой сон, Господи, после которого я проснулся от жары? Последняя, как известно, возбуждает плотские желания, и я подумал об Инженере, но мысль эта была вялой и расслабленной. Не ты ли, Господи, выключил кондиционер, чтобы пробудить и поднять меня в ночное время с моей одинокой постели?

Я и раньше, страдая от бессонницы, нередко заходил в кабинет Инженера среди ночи и при свете настольной лампы разглядывал парадный портрет г-на Либермана. Теперь же я, полюбовавшись в темноте бледно-бирюзовой широкой полосой и малиново-красным клином света, исходящими от блоков питания двух компьютеров Инженера, включил один из них. Не знаю, зачем я заглянул в русские новостные разделы, ведь без помощи Инженера, полагаясь только на гугловский автопереводчик, трудно быть уверенным в правильности понимания прочитанного. Поэтому я испытал чувство удовлетворения, когда мне показалось, что из-за деморализующей жары и новости отказываются обновляться. По значку буквы «с» в зеркальном отражении я нашел пересказанную мною статью в «Снобе» среди Интернет-закладок инженеровых предпочтений. В ней, я запомнил, – не одна даже, а целых две фотографии г-на Либермана со спины, которые я опасался разглядывать тщательно при Инженере. Дело в том, что со спины г-н Либерман кажется особенно медведеобразным. Любовь же Инженера к животным с некоторых пор стала вызывать у меня подозрения. Всякий раз, как мы выходили с ним на прогулку по очень зеленому поселку, в котором стоит его дом, я разглядывал флору, в основном австралийского происхождения, Инженер же интересовался фауной, в которой (исключая совершенно не интересовавших его птиц) никакого разнообразия как раз и не было – только собаки иногда облаивали нас из дворов. Я спросил его, почему бы ему самому не завести пса, немецкую овчарку, например. Ответ его показался мне странен. Он сказал, что в фильмах его детства, в значительной части посвященных теме прошедшей войны, «немецкими овчарками» называли женщин легкого поведения, путавшихся с солдатами оккупационной армии. Что за дикая ассоциация! Когда я сказал ему, что самое резкое отличие, бросившееся мне в глаза в современном городском и сельском пейзажах, – это замена лошадей автомобилями, Инженер некоторое время задумчиво разглядывал припаркованные у домов «Мазды», «Фольксвагены», «Форды» и так далее, словно на их месте прядали ушами, подергивали кожей и обмахивались хвостами настоящие лошади.

Возвращались ли мы с такой прогулки или из любого другого места, из супермаркета, например, – входя к себе в дом, Инженер первым делом здоровался с двумя овечками Кадишмана.

– М-м-е-е! – блеянием обращался он к каждой из них по очереди. Когда же бывал в особенно приподнятом состоянии духа и желал пошутить со своими любимицами, то переходя на низкий бас, он пугал их:

– М-м-у-у! – мычал, грозно наклоняя голову.