Нео-Буратино

Вообще, творившееся вокруг представлялось ему какой-то жуткой гекатомбой: французы вели себя так, будто заранее приготовились отдать себя в жертву. Они с радостью бросались в объятья смерти, словно эти объятья сулили им ласки неземной любви, русские же, убивая их, казалось, свершали завораживающий обряд, творимый из века в век перед алтарем ненасытного идола. Воображению генерала представлялись события баснословной древности: гибель тысяч достойнейших мужей у ног прекрасной гречанки, запутавшейся в лабиринте роковых страстей; крушение славного Илиона, навлекшего на себя гнев строптивых богинь. «Гнев какой кровожадной дьяволицы обрушился на нас? Что же помрачило рассудок вчера еще вполне уверенных в себе, не желавших дешево отдавать свои жизни мужчин? Откуда взялась эта бестия, лишившая нас покоя? И Господь остается безучастным к нашим бедам!» — все эти вопросы, атаковавшие мозг Себастьяни, оставались без ответа. Он не мог одновременно решать мистические шарады и достойно парировать сабельные удары, сыпавшиеся на него со всех сторон. В пылу схватки генерал не замечал, что сопротивление его солдат практически подавлено, что большинству бойцов уже никогда не быть в седле и их мертвые тела лежат в пыли, попираемые копытами разъяренных лошадей, что многие уже пустились в бегство, преследуемые свежими силами русских, а та горстка отважных, которые еще не выронили из рук палашей, редеет с каждой минутой и вот-вот будет позорно пленена или изрублена. Только встреча с Жюлем вернула Себастьяни реальное представление о происходящем вокруг. Увидев сына возле бесполезной, не выстрелившей ни разу за весь бой пушки, неуклюже лежавшим на ящике с ядрами с неестественно свесившейся правой рукой, судорожно хватавшей пожухлую осеннюю траву, генерал пожалел, что до сих пор не убит. Он понял: его мальчику осталось жить считаные минуты, но это была только часть трагедии — на указательном пальце Жюля зловеще белела повязка.

Себастьяни соскочил с коня, рискуя тут же быть заколотым пикой какого-нибудь безжалостного донца, и склонился над тяжелораненым. Грудь юноши была прострелена ружейной пулей навылет, синее сукно мундира пропиталось кровью, он бредил.

— Жюль, mon enfant, это я, твой отец! — Себастьяни безуспешно взывал к сыну: тот уже ничего не понимал, находясь во власти предсмертных видений. Его мутнеющий взгляд был устремлен в серое сентябрьское небо. «Он не видит и не слышит меня. Неужели ему уже ничем нельзя помочь?» — Генерал в отчаянии ломал пальцы.

Запекшиеся губы Жюля неожиданно зашевелились:

— Наступают холода! Она погубила меня навсегда, навсегда… Я выпил свое счастье до дна… Я твой. Я снова взойду на щит, возьми же меня отсюда скорее в чертоги небесного блаженства!

Не желая верить своим ушам, генерал хотел было обнять единственного наследника, вырвать из цепких объятий смерти-искусительницы, и, когда тот из последних сил отстранил руки отца, он буквально заревел:

— Будь же мужчиной, Жюль! Вспомни о том, что ты солдат Франции! Ранения только украшают воина — сейчас придут санитары, отправят тебя в лазарет, и ты будешь на ногах всего через какую-нибудь неделю. Не смей распускаться! Русские уже выдохлись, и сзади их теснят наши драгуны! Они вот-вот пробьются сюда, и тогда этим грязным мужикам конец!

Себастьяни кричал что-то еще, пытаясь вывести несчастного из шока, но тщетно. Он опустился на колени — генерал до сих пор не позволил себе этого ни разу в жизни, даже в обществе любимой женщины, — и захныкал как ребенок:

— Жюль, mon enfant, не уходи! Что я скажу твоей матери, твоим сестрам, если вернусь один? Не покидай нас, не уходи, не будь так жесток к своему бедному отцу! Ты должен жить!

Он уже разуверился в Божьей помощи, но почему-то еще надеялся на то, что сын услышит его мольбы, придет в сознание и в нем проснется воля к жизни. Желание родителя отвести страшную беду от своей плоти и крови готово хвататься за любую соломинку, любые признаки скорого спасения, в другой момент кажущиеся совершенно нелепыми. Себастьяни не помнил, чтобы его Жюль в чем-нибудь ему перечил, так разве сейчас он может ослушаться отца и не спросясь уйти из жизни?

Как бы в подтверждение этих мыслей, умирающий приподнялся на локтях, в глазах появился лихорадочный блеск, он снова зашептал:

— Подмоги уже не будет, она возьмет всех к себе… Господи, да это старина Дюрвиль восходит на щит! Вот и он повержен к ее ногам. А это весельчак Перье — соблюдай очередь, старый остряк, — кто теперь вспомнит твои сальности? Бедняге Карсаку больше не видеть родной Тулузы — он следующий, а за ним-то выстроился весь полк! Добро пожаловать в обитель сладких нег — всех успокоит Госпожа. Прими и мою душу, несравненная!