Нео-Буратино

При этих словах Тиллим вспомнил про свои израненные руки и почувствовал, как они начинают ныть.

— Ты ни во что не веришь! Так нельзя жить, Тиллим, — досадовал Бяня. — А я вот определенно знаю, что ваш дом — место необычное, мистическое, иначе там не происходили бы подобные чудеса. Да и такой феноменальный экземпляр, как ты со своим телепатическим даром, просто не мог бы появиться в обычном доме! А ведь, кстати, четвертак-то я нашел, причем именно там, где ты и сказал. Да пойми, Тиллим, тебе же цены нет с такими способностями! Я на твоем месте пошел бы в газету, дал бы объявление: предлагаю телепатические услуги по сходной цене. Столько ведь можно заработать! Опомнись, говорю тебе, пока не поздно!

Озабоченный Бяниным предложением, Папалексиев опять принялся бегать по установленному маршруту. Надежда на лучшее смешивалась в его душе с предательской неуверенностью. «А ведь Бяня-то, пожалуй, прав! — думал он. — Как-никак мыслитель! Я бы мог делать столько добра людям, а почему бы за это налом не брать? Заняться, так сказать, профессиональным деланьем добра, зарабатывая себе на жизнь. Вот это идея! Правда, для этого требуется всего ничего — возвратить сам дар угадывать, что у кого на уме… Только бы бабкин способ не подвел! А если подведет?»

Внезапно Тиллим столкнулся с каким-то туристом, словно выросшим из-под земли. Турист ничуть не обиделся и уже открыл рот, собираясь что-то спросить, но расторопный Тиллим опередил его с ответом, подробно объяснив, как ему удобнее добраться до Мраморного дворца. У гостя Петербурга от удивления глаза на лоб полезли, а Папалексиев, возликовав, подпрыгнул на месте, как футбольный фанат, дождавшийся наконец-то победного гола. Он убедился, что опять стал телепатом, и, охваченный эйфорией, рванул вперед с еще большим рвением: «Ну бабка! Ну волшебница! Не обманула ведь, старая! И что бы я без нее делал? „Только наматывая цепь повторений на вал судьбы, ты получишь доступ к счастью“ — ловко придумала. А в дневнике она еще писала, что ее роль обретала силу молитвы при многократном повторении, кажется, что-то в этом роде. Вот и прекрасно! Читать пьесы может каждый, бабка ведь просто набралась чужих мыслей и стала выдавать их за свои, приходя в творческий экстаз. А разве мой роман не способен приобретать чудодейственную силу, если его читать по многу раз? Да я просто чувствую, какой во мне огромный, нерастраченный резерв энергии и неутоленного желания. Вперед, спасать человечество! Да-да, я спасу весь мир! И как это я себя до сих пор недооценивал? Живу скромненько, храню свою тайну. Дальше так не пойдет — это нравственное преступление, великий грех: знать наверняка, что ты в состоянии помочь обществу, и скрывать свой талант, не терзаясь при этом муками совести. Надо немедленно начинать печататься: в мире неизвестно что творится, и я не имею права дальше молчать! Пусть люди читают мои романы и лечатся».

Как всякий прогрессивный диалектик, Папалексиев предпочитал экспериментировать на людях. У него не было сомнений в том, что секрет Авдотьиного искусства он познал и остается только применить собственный талант на этом поприще: «Безусловно, мой роман гениален. Я выдержал форму, стиль, сообщил тексту мощнейший заряд энергии. Он станет для читателя настольной книгой, молитвенником, и чем чаще читатель будет открывать его, тем большего добьется. И пускай критики попробуют придраться к моему творению — я им такие аргументы выдам, что они вовек пера в руки не возьмут. А что сказать, я знаю!» Папалексиев действительно знал, что сказать, ибо язык у него был подвешен неплохо, от творческих замыслов его просто распирало, да и вообще, теперь он, как никогда, был уверен, что талантов ему не занимать. Посему, кроме тяжелого бремени писательства, он взвалил на свои спортивные плечи еще и заботу дизайнера, зримо представляя, в каком виде его эпическое детище выйдет из стен издательства: «Хоть роман мой и небольшой, но книга должна быть непременно толстая, за счет многократного повторения текста. Это будет пухлый том, минимум страниц на пятьсот, причем на каждой странице будет напечатан весь текст — наверняка поместится, и выходит, что в одном томе роман повторится полтысячи раз, это по меньшей мере! Трудно даже представить, какая перемена к лучшему произойдет с тем, кто прочтет такую книгу от корки до корки хотя бы один раз».

Предаваясь мечтам, Тиллим набегал уже не один десяток кругов и останавливаться пока не собирался. Папалексиевский поток сознания тек в том же направлении: «А что, если придать книге форму круга? Окружность символизирует собой вечное движение, бесконечное повторение, значит, в круглой книге мысль будет приобретать динамику. Можно, кстати, и текст по кругу пустить. Неслабое изобретение!»