Необъявленная война: Записки афганского разведчика

Оказывается, они хорошо друг друга знали. Давно собирались поговорить по душам, не наспех, как случайные знакомые — здравствуй и прощай! Надо бы сесть поудобнее в укромной чайхане, отведать тающего во рту кабульского шашлычка, вспомнить за чашкой ароматного чая все, что было в нелегком прошлом. Да недосуг, завертела, закружила новая жизнь после Апреля бурным водоворотом. И уж никак не думали, не гадали друзья детства встретиться здесь, в нашей тесной камере тюрьмы Пули-Чархи. У профессора Нажмуддина и майора Нура теперь много свободного времени, можно наговориться досыта.

— А помнишь, как нас вместе принимали в партию? Какую с тобой давали клятву? — говорит профессор, помогая Нуру поудобнее прислониться к стене больной спиной.

Майор кивает головой, он старается говорить как можно меньше, от каждого слова нестерпимая боль в груди.

— А листовки как писали? А как шли на первомайскую демонстрацию? Мы тогда с тобой транспарант несли: «Свободу трудовому народу Афганистана!» На нас еще полицейские набросились, а ты им как дашь по-боксерски, как дашь… А потом за решетку в одну камеру.

Им есть что вспомнить, старым друзьям, из своей боевой юности. Они были одними из первых, кто вступил в Народно-демократическую партию Афганистана. Не ради славы и чинов, не в поисках легкой жизни… Один вел политическую работу среди студентов и преподавателей в Кабульском университете, другой — в летном полку в Баглане. Высокообразованные, незаурядные дарования, честные и преданные революции, они пользовались большим авторитетом в партии. К их слову прислушивались, им верили, за ними шли сотни людей.

…Ты верил партии, готов был за нее отдать жизнь, а она тебя за решетку, как последнего убийцу с большой дороги?! И ничего невозможно сделать, некому пожаловаться на свою страшную судьбу. Крепко сложены стены камеры, невольные молчаливые свидетели наших мук и страданий. И ты не первая жертва неслыханной несправедливости в этих стенах. Еще до тебя исписали их сверху донизу мелом и фломастером, корявой булавкой и ржавым гвоздем: «Умираю за свободу нашей родины!», «Покарай, Аллах, палачей, да падут на их головы мои страдания!», «Мухаммад! Не забудь о моих детях, расскажи им, когда они вырастут, что погиб я за счастье народа, за дело НДПА!», «Партия! В наших рядах провокаторы! Будьте бдительны, товарищи! Иду на расстрел!» Да что это такое, можно ли верить в такое неслыханное коварство?

У меня холодеют руки и ноги, кажется, сейчас разорвется на части в груди сердце, и я кричу громко, надрывно на всю тюрьму:

— Да будь ты проклята, такая партия, которая губит честных людей!

— Замолчи, щенок! — перекрыл мои слова другой голос, сильный, командирский. — Замолчи, щенок! — повторил уже потише Нур, облизывая засохшие, все в трещинах губы… — Ты можешь обижаться на одного, двух, сотню людей, именующих себя революционерами, но не на всю партию. Она не виновата в наших несчастьях. Она верит нам, мы — партия! Иначе нельзя, иначе это будет предательством, Салех!

Силы покинули майора, и он медленно, дергаясь всем телом, как в лихорадке, стал валиться на руки своего друга.

ГЛАВА IX

Милый ветер, скажи, ты не встретил в дороге

Мое сердце? Несли его пламени ноги?
Увидал ли, что сердце любовью полно,
Расплавляющей скалы, гранит и чертоги?

Джалаладдин Руми

Какую ночь не могу сомкнуть глаз. Казалось, пора привыкнуть к цементному полу. А они спят. Храпит мулла, долгим кашлем заходится во сне майор. Профессора не слышно, натянул на голову куцее, рваное одеяло, подтянул от холода к животу длинные ноги, дышит спокойно и ровно. А на меня нашла бессонница, тревожные мысли не дают покоя. Где ты сейчас, Джамиля? Что стало с тобою после нашей разлуки, сумела ли избежать тяжелой участи, ареста?

* * *

…Прощались с ней за околицей кишлака, у старого орехового дерева. Солнце медленно начало прятаться за седловину гор, стала густеть синева безоблачного неба. Мы сидели рядом, я чувствовал теплоту хрупкого плеча, ее прерывистое дыхание, и боялся пошевелиться. Лишь бы не спугнуть, только бы не ушла, вот так сидеть с ней вечность и слушать биение собственного сердца. Многое я отдал бы тогда, чтобы прижаться к ее нежной щеке своею — пусть колючей, пусть небритой — и заглянуть в глаза. Не знаю, сколько времени мы просидели, скованные тишиной… Заставил вздрогнуть протяжный далекий голос муэдзина. Пора правоверным готовиться к вечернему намазу. Поднялась с земли, отвела в сторону россыпь смолянистых волос со своих глаз, сказала тихо и печально:

— Вот и все, Салех… Пора расставаться. Тебе надо засветло выйти на шоссе.

— А может, посидим еще… Ну, самую малость… Я успею… Поймаю попутную машину.

— Нет, — сказала она уже решительно. — Нет! Ты обязан к утру быть в Кабуле. Надо опередить Хафизуллу, предотвратить большую беду.