Необъявленная война

Но при всех обстоятельствах различие между армией и партизанским отрядом велико. В первом случае главенствует мобилизационный приказ, во втором — собственное желание идти на смертельный риск. Для всту­пившего в УПА этот риск не сводился к перспективе схлопотать пулю, ис­течь кровью; прибавлялась возможность стать жертвой Шемякина суда, угодить к стенке или на Колыму. Он не считался военнопленным. В такой необъявленной войне пленных обычно не бывает.

С годами Великая Отечественная отступала на второй план, на за­дворки памяти. Однако не отпускала. А что до необъявленной войны, то на нее иной раз попадаешь, и не отдавая себе отчет. Написанное тобой, профессиональным литератором, кем-то там, наверху, признано ошибоч­ным, «порочным», и ты становишься мишенью, объектом атаки. Еще сам не понимаешь: главный редактор газеты, директор издательства, покрови­тельственно предостерегающие тебя, выполняют боевое задание своего на­чальства. Потом следуют операции более сложные: зубодробительная статья не в центральном органе, аналогичная статья, уже в «Правде», правдинская статья, но теперь с обязательной перепечаткой в других газетах. Бе­седы с представителями инстанций; упреки перерастают в угрозы, угрозы конкретизируются по мере твоего отказа каяться. Наступает следующий этап боевых действий. Во исполнение угроз рассыпается набор книги, го­товый к выходу. Откровенные намеки на еще менее желательные послед­ствия.

К исходу шестидесятых все стадии у меня остались позади, набор од­ной книги рассыпан, другой вот-вот рассыплют. Разгромная операция бли­зится к горестному для автора завершению. Печатать его по крайней мере в ближайшее время не будут. А что будет в дальнейшем — туман, тучи.

Все это мне порядком осточертело, и зимой 1968 года я надумал вос­пользоваться приглашением давнего друга-варшавянина. Ах, Польша, ах, Варшава, налево мост, направо мост. Ах, фронтовая молодость, поход от Сана к чехословацкой границе...

Ни разу в Польше я не натыкался на прямую, открытую неприязнь к себе. На ненависть потому лишь, что приехал из страны «старшего бра­та». Однако давали почувствовать меру своего презрения к этому «брату». А если презрение, словно невзначай, перепадает и тебе, не посетуй.

- О, пан приехал из Советского Союза! Мой дедушка сидел в ваших лагерях...

- И мой отец...

- Мой брат сгинул в ваших лагерях...

«Пан» выступает как бы заведующим советскими лагерями, владель­цем островов «Архипелага ГУЛАГ».

Всякая кампания репрессий в послевоенной Польше отдавалась новой волной и без того достаточно прочных антирусских настроений. Но я пом­нил: большинство поляков радушно встречало Советскую Армию в 1944 году.

В отличие от Марии, жительницы села N, поляки связывали с ней надежды на возрождение независимого государства, еще недавно занимав­шего твердо очерченное место на карте. О том, что Кремль предпочитает правителей-марионеток, догадывались немногие. Еще не все толком знали про Катынь.

У Марии, у соплеменников, разделяющих ее взгляды, меньше иллю­зий — УССР никогда и никем не воспринималась как независимая респуб­лика. Методично истреблялась украинская интеллигенция, в 30-е годы го­лод выкосил сотни украинских сел, не получивших даже куска хлеба от Москвы, которая организовала этот мор.

По сей день меня не покидает нелепая надежда: Мария осталась в жи­вых. Седовласая приехала на конференцию оуновцев в Киев девяносто вто­рого года.

К ветеранам-оуновцам относятся с почтением, и я представляю себе, как семидесятилетней Марии преподносят цветы.

Новые украинские организации воздают должное Степану Бандере, его героической жизни и мученической смерти, но тянутся к Руху, где, впро­чем, тоже хватает группировок и течений. Не все, однако, разделяют яро­стный антирусизм оуновцев, жаждут стрелять по русским.

Когда народ сам признает свою вину, свою ответственность — это од­но. Когда, распаляя к нему ненависть, его требуют к ответу соседние на­роды — это совсем, совсем другое. Цепь ненависти нижется новыми звенья­ми, конца им не видно.

Незапланированная варшавская встреча чем-то напоминала кадры де­тективной киноленты и вряд ли могла пролить дополнительный свет на проблему.

Незнакомец, позвонив мне по телефону, на вполне сносном русском языке назначил свидание. Предупредив при этом:ему звонить нельзя, он свой номер не дает, получить его номер на телефонной станции невозможно — «заскреженный» (засекреченный). В Польше каждый вправе засекретить свой номер, его не будет в справоч­нике абонентов.

Я должен неукоснительно выполнять все условия встречи, не пы­таясь их нарушить.

Не должен ничего записывать при разговоре и не включать маг­нитофон.

Когда дошло до «в-четвертых», у меня возникло желание послать та­инственного собеседника подальше.

Безошибочно это почувствовав, тот заявил: во встрече заинтересован я. Кроме того, он сам — лицо официальное, член государственной комис­сии по расследованию гитлеровских злодеяний и использует всякую воз­можность, дабы встретиться с любым зарубежным литератором. Сейчас его выбор пал на меня.