Необычайная коллекция

Он звонит и, когда его впускают (а впускают всегда, ибо он хоть кого уговорит, язык у него так хорошо подвешен, что редко случается, чтобы его отпустили без чашечки кофе), принимается искать предмет, который уловили его радары. Как правило, это бывает книжный раритет в шкафу, завалявшееся в ящике стола письмо или забытая рукопись в комоде. Иногда там просто живет потомок знаменитого писателя, хранящий его неопубликованные фотографии, или женщина, которая знала его когда-то и может поделиться воспоминаниями. Гулд ищет вслепую, задает вопросы, повсюду заглядывает, как заправский сыскарь. Редко бывает, чтобы он не добился своего; случается, что подвергнутый обыску хозяин дает ему уйти с находкой, о которой, возможно, и сам не подозревал.

Заинтригованный этим поразительным даром Гулда, я однажды вздумал поставить опыт, который, увы, не дал ожидаемого результата. На пути наших обычных прогулок я припрятал текст романа, над которым работал много месяцев, — проверить, подействует ли он на детекторы Гулда. Мое сердце учащенно билось всю дорогу и совсем зашлось, когда мы приблизились к тайнику. Я весь извелся, следя за реакцией моего друга и спрашивая себя, в какой момент он замедлит шаг и втянет носом воздух. Но нет! Он прошел в трех метрах от моей книги, ровным счетом ничего не учуяв и продолжая весело болтать! Для меня это было жестокое разочарование, которое я с грехом пополам постарался скрыть. В тот же вечер я забрал из тайника свою рукопись без запаха литературы и бросил ее в огонь.

* * *

Неотложная надобность Гулда. Еще одна сценка из жизни: Гулд на званом обеде ерзает на стуле, стиснув зубы, — видно, что ему не по себе; хозяйке дома, которая тихонько предлагает проводить его в ванную, он шепотом отвечает: «Не найдется ли у вас свободной комнаты, карандаша и листка бумаги? Стихотворение просится наружу, долго я его не удержу».

* * *

Генеалогия Гулда. У Гулда был предок-француз по имени Никола-Жозеф-Мари, который в XVIII веке работал палачом. В 1789 году он поставил свое умение на службу революции и обезглавил на гильотине многочисленных врагов народа, которых предавало в его руки правосудие.

— Зная политические взгляды Гулда, — сказал я, улыбаясь, — полагаю, что Никола-Жозеф-Мари был паршивой овцой в династии.

— Отнюдь, — ответил Гулд. — Втайне он был ярым приверженцем традиций, почитал короля и остерегался вольнодумцев. Но он по глупости верил, что лучший способ погубить революцию — это поощрять ее бесчинства. Поэтому рьяно помогал санкюлотам и прослыл у новых хозяев Франции пламенным патриотом.

Тут Гулд вспомнил, что у него есть гравюра 1792 года, на которой изображен его предок за работой на Гревской площади. Порывшись в коробках, он нашел ее и протянул мне. Я увидел человека, подталкивающего своего клиента к гильотине в окружении многочисленной толпы, — и одна весьма шокирующая деталь сразу бросилась мне в глаза.

— Но у вашего предка нет головы!

— Он был человеком добросовестным, друг мой, как все в нашем роду. Гильотина тогда была новым изобретением, и никогда Никола-Жозеф-Мари не допустил бы до нее приговоренных, не испытав ее предварительно на себе.

* * *

Соседи Гулда. Гулд снимает в Лондоне прелестную квартирку на Ковент-Гардене, маленькую, но так искусно обставленную, что двоим взрослым в ней не тесно. (Теснота, впрочем, имеет свои преимущества, когда дело касается женщин; на его месте, заметил я ему, я бы сделал из этой квартиры неудобную гарсоньерку, в которой наталкиваются друг на друга при малейшем движении. Но Гулд не слушал, демонстрируя мне свою выдвижную кровать, книжный шкаф на колесиках и миниатюрную кухоньку в до смешного крошечной нише.)

Однажды мы, возвращаясь с прогулки по Вест-Энду, где попали под ливень, встретили на лестнице молодого щеголя, который отпустил острое словцо по поводу наших промокших пиджаков. Ему было лет двадцать пять; я заметил дорогой кейс-атташе в его руке и шикарные лаковые туфли, похожие на те, стоившие бешеных денег, что я мечтал купить в обувном бутике, который порекомендовал мне всегда щепетильный в выборе гардероба Гулд.

Я уже не помню, что мы делали в тот день; как бы то ни было, около десяти мы снова вышли, чтобы поиграть в дартс в ближайшем пабе. Вечер затянулся до двух часов ночи. Возвращались мы усталые и слегка под хмельком, и мне не терпелось улечься на удобный раскладной диван, который Гулд предоставляет в мое распоряжение.

Но, подойдя к дому, мы наткнулись на какого-то грязного бродягу, который лежал на тротуаре, как мешок с соломой, судя по запаху, насквозь пропитанный спиртным. Моим первым побуждением — признаю, оно не делает мне чести, — было перешагнуть через пьянчужку, пусть себе лежит. Но Гулд, добрая душа, кинулся ему на выручку:

— Помогите мне, пожалуйста!

Общими усилиями мы подняли его и усадили, как могли, в холле под почтовыми ящиками. Бедолага бормотал что-то невнятное, пуская слюни на воротник.

— Хотя бы в тепле будет, — обронил Гулд.