Необычайное приключение Патрика

Не мерещилось. Шлюпка, как намагниченная, подплыла к «Моцарелле» и глухо тюкнулась носом в борт – будто поцеловала. Патрик снова поморщился. Запах из шлюпки шел невыносимый. Его вдруг пронзила страшная догадка: а что, если он уже умер? Ну этот – оранжевый. Умер и теперь смердит, как вареный рапан, – вон и мухи вокруг роем вьются! Откуда только взялись, непонятно.

Его следует сбросить в воду – на съедение акулам. А лодку рачительный Патрик заберет себе и выкрасит свежей голубой краской. Додо спрыгнул в шлюпку, чтобы исполнить задуманный план. Он с опаской оглядел тело, еще раз подивившись его уродливости, и стал подтаскивать его к корме, чтобы перевалить через борт. Как вдруг существо застонало.

От неожиданности Патрик Фицджеральд отпрыгнул в сторону и сам чуть не свалился в воду. Он вовремя взмахнул крылом и пошатнулся, с трудом удерживая баланс. Надо сказать, что Патрик от природы был неуклюж и неловок, особенно если находился за пределами собственного судна.

Патрик с ужасом уставился на оранжевое существо. Оно вдруг открыло маленькие круглые глаза (они оказались коричневого цвета) и сказало:

– Пить.

И самым поразительным было то, что Патрик Фицджеральд Додо его отлично понял.

Стоя на одной ноге

Из иллюминатора светила луна. Сегодня она была большая и идеально круглая, словно вывели ее по небу циркулем. Кроме луны вверху ничего больше не было – ни звезд, ни облаков. Даже редкие чайки, отважившиеся залетать так далеко в океан, не кружили в эту ночь над «Моцареллой». Шхуна лениво покачивалась на волнах, поскрипывая и вздыхая старой деревянной грудью.

На рабочем столе Патрика горела лампа под зеленым абажуром. Додо работал. Иногда по ночам на него находило вдохновение. Даже не находило – оно обрушивалось на Патрика всей мощью, как тайфун, как ураган. Оно заставляло мчаться в кабинет, падать за стол и писать, писать. Перо, словно само собой, носилось по бумаге, оставляя строчку за размашистой строчкой. Мысли летели далеко вперед – Патрику лишь оставалось следовать за ними, не отставая и не притормаживая ни на минуту. «Любая заминка смерти подобна», – думал он в такие моменты, с головой ныряя в труды.

Патрик писал мемуары вот уже одиннадцать лет – почти всю свою жизнь. Он писал их с тех самых пор, как научился читать и писать. Он писал их каждый день, просиживая за работой по добрых четыре часа. Он писал их в бурю и в дождь, на рассвете и на закате, писал сидя, лежа и стоя на одной ноге, писал сразу помногу и всего по одной скупой строчке в день. Он писал, воодушевляемый страстным желанием наконец дописать. Но и безо всякого желания он все равно писал, подгоняемый привычкой доводить начатое до конца.

Однако в лунную ночь писалось Патрику слаще всего. Именно в такую ночь Патрик Фицджеральд получал от работы истинное наслаждение. Маленькими глотками он пил из пузатой кружки чай с долькой нектарина и прислушивался к шелесту волн. Мемуары ложились на бумагу неспешно и гладко – даже буквы не прыгали у него, как всегда. Патрик чуть отстранился от стола и немного полюбовался на убористо исписанную страницу. По большому счету, ни ради потомков и ни ради истории писал мемуары Додо. Он писал их даже не ради искусства или, например, всемирного признания, а просто так – для себя.

Для себя. Может быть, поэтому они выходили у Патрика славными.

– Пить! – снова послышалось из-за стены.

Патрик встал и, прихватив с собой чайник в цветочек, пошел в соседнюю каюту.

Уши пришельца

Пять дней Существо – так походя окрестил его Патрик – провело без сознания. Додо уложил его в гамак, подвешенный к низкому потолку каюты, и хорошенько разглядел. После детального осмотра стало ясно, что Существо вовсе не оранжевого, а светло-голубого цвета. Оранжевым было лишь его нелепое одеяние, сделанное, кажется, из резины и надутое воздухом. После нескольких попыток Патрику Фицджеральду все-таки удалось Существо раздеть и укутать в теплое одеяло. Не смотря на жару в каюте, Существо беспрерывно тряслось, так и не приходя в сознание. Оно страшно мерзло, что, впрочем, было неудивительно. На коже Существа Патрик не обнаружил ни пуха, ни даже перьев. Шерсть цвета «соль с перцем» покрывала лишь его голову и нижнюю часть странной, плоской морды.