Необычное литературоведение

«Делу — время, потехе — час» — этот золотой закон известен не только людям. У животных тоже есть свои забавы, игры, танцы. Это для них, как сказал бы какой-нибудь массовик в городском парке, активный отдых. Можно привести множество примеров таких забав. Отдельные виды птиц проявляют прямо недюжинные способности в этой области. Вот как описывает Брем повадки павлиньего журавля — красивой и своеобразной птицы, живущей в Африке. «Эти журавли, скучившись на ровном песчаном месте, начинают танцевать всякий раз, когда необычное явление привлечет их внимание, если к куче прилетит новый журавль и т. д. Танцор подпрыгивает вверх иногда на метр от земли, несколько распускает при этом крылья и иногда опускает ноги не одновременно, а одну за другой. В неволе павлиний журавль приветствует своего хозяина веселыми танцами. В зоологических садах он привлекает внимание посетителей, так как тоже принимается танцевать, когда услышит музыку». Ничего не скажешь, артистичная птица!

Широко известны любовные танцы обитателей лесов и полей, когда пернатые и мохнатые ухажеры демонстрируют наперебой перед внешне равнодушными дамами свои неотразимые качества. Словом, забава, игра, танец — в самых разнообразных формах и проявлениях изначально свойственны всему животному миру, и венец творения — человек тоже не был им чужд.

В самые далекие времена были у людей свои игры, ласковые и грубые, тихие и шумные. Были у них и свои танцы, любовные и нелюбовные, быстрые и медленные. В основе всякого танца находится ритм, но чувство ритма, как мы помним, присуще и человеку, и зверю, и птице — это общий дар природы. И самые древние танцы первобытных людей, видимо, мало чем отличались от танцев, известных всему животному миру. Отличие стало видно тогда, когда развилась и упрочилась трудовая деятельность человека. В играх и танцах стало неизбежно отражаться то, что сделалось главным содержанием жизни людей. Ловля раковин, собирание корней, трав, птичьих яиц, так же как охота на оленя, кенгуру, медведя, запечатлелись в соответствующих танцах. Второе звено цепочки — ритм — опять примкнуто к первому звену.

Трудно представить танец без звукового сопровождения. Отмечать такт помогали поначалу вскрики и восклицания танцоров. Но возник язык, и вскрики превратились в слова. Вначале простые и односложные, нечто вроде нашего «еще раз», они выполняли чисто служебную роль, фиксируя и акцентируя ритм. Но язык развивался, и односложные слова иногда уже вырастали в целые фразы.

«Мы убили кита! Мы убили кита!» — пели, пританцовывая, предки Атыка, и весь текст песни-пляски замыкался в этих словах. Но уже рождалось желание рассказать друг другу, вспомнить самим, как его убили, и припев постепенно разворачивался в песню. Конечно, это стало возможным, когда в языке предков Атыка появилось достаточно слов, чтобы сочинить такой песенный рассказ.

Так постепенно к двум первым звеньям — труду и ритму — присоединилось третье звено — слово. Присоединившись, оно вместе с двумя первыми и создало ту пеструю и причудливую ткань синкретического искусства, одним из последних проявлений которого был танец Атыка.

Но наш разговор о танце Атыка еще нельзя считать оконченным. В нем, как вы помните, содержались два эпизода — просьба о прощении, адресованная киту, и изображение очеловеченного океана. Мы назвали их древнейшими элементами танца, и они действительно восходят к очень далеким временам. И тот и другой эпизоды донесли до нас воспоминания о первобытных верованиях человечества. О тех верованиях, которые наука определяет понятиями магии, тотемизма, анимизма.

Со словом «магия» у нас связываются представления о заклинаниях и чудесах, колдовстве и ворожбе, ясновидении и вызывании духов. Магов мы встречаем среди сказочных персонажей «1001 ночи», магами себя объявляли и реально существующие люди: Калиостро и Сен-Жермен — авантюристы XVIII века.

В силу магии верили долго и упорно, вера в нее держалась и в крестьянских хижинах, и в королевских дворцах. В романе Александра Дюма «Королева Марго» можно найти описание тех действий, которые считались магическими во Франции XVI века. Напомним его вам.

Катерине Медичи нужно убедить своего умирающего сына короля Карла IX в том, что он стал жертвой политического заговора. «Как же это хотели убить меня?» — спрашивает король. «Магией», — отвечает королева-мать, и дальше идет следующий диалог.

«— Чувствуешь ты снедающую тебя лихорадку? — спросила Катерина.

— Конечно, чувствую, — отвечал Карл, нахмурив брови.

— Чувствуешь ты жар, который сушит твое сердце и внутренности?

— Да, — отвечал Карл, становясь еще мрачнее.

— И острую боль в голове…

— Да, да, я чувствую все это. О, вы прекрасно умеете описывать мою болезнь.

— Это очень просто: посмотри…

Она достала из-под мантильи какую-то вещь и подала ее Карлу.

Это была фигура из желтоватого воска, величиною дюймов в шесть. Фигура была одета в золотое звездчатое платье, также из воска; сверху на ней была царская мантия из того же материала.

— Ну-с! Что же это за статуйка? — спросил Карл.

— Посмотри, что у нее на голове?