Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 2

— По-моему, судить и наказывать членовредителей надо в том подразделении, где они до этого служили, и не обязательно приговаривать к расстрелу. Многие из них могут ещё неплохо воевать. Но надо, чтобы все их товарищи видели, что всякий или почти всякий членовредитель разоблачается и наказывается.

— А политработа? — живо спросил Володин. — Вы не считаете, что членовредительство — результат плохой политработы?

— Я не могу об этом судить, но мне кажется, что вот такой способ наказания членовредителей, о каком говорю я, и будет самой лучшей политработой, — ответил Борис и заметил, как ободряюще блеснули глаза у начальника политотдела.

— Ну, недаром у вас там комиссар дивизии лежит… Все под его дудку пляшете, — пробурчал комдив, затем обернулся к председателю трибунала и начальнику Особого отдела:

— Ну что же, давайте попробуем, послушаемся докторского совета.

Председатель трибунала усмехнулся:

— Этот доктор насоветует! Я его давно знаю. Никогда не забуду, как он мою машину забрал, а самого во главе раненых поставил, как командира взвода какого-нибудь, — он вкратце рассказал Володину о случае, происшедшем в Хумалайнене.

После этого комдив ещё раз внимательно посмотрел на Бориса, затем подал руку ему и Емельянову и добавил:

— Ну, что же, идите, устраиваетесь на жильё с начхимом. Да, в ближайшие дни объезжайте все полки и осмотритесь как следует. Кстати, вы давно знакомы с товарищем Марченко? — спросил комдив у выходившего Алёшкина.

Тот даже опешил от неожиданного вопроса, но всё-таки довольно быстро ответил:

— Нет, товарищ комдив, только с его прибытия в дивизию.

— А-а, ну, хорошо, идите, — махнул рукой Володин.

Вечером этого дня начальник политотдела дивизии Лурье зашёл за Борисом, сидевшим в своей землянке вместе с начхимом и обыгрывавшим того в шахматы, и заявил:

— Хватит тебе младенцев избивать, пойдём-ка ко мне, поговорить надо.

И они вышли. После того, как связной, принесший горячий чай, ушёл, Лурье и Алёшкин остались в землянке начальника политотдела одни, Павел Александрович обратился к Борису:

— Ну, ты сегодня держался молодцом. Но как ты осмелился комдиву точку зрения Марченко изложить, я просто не пойму!

— То есть как Марченко? Это наша точка зрения!

— Чья ваша?

— Моя, Сангородского и Цейтлина, мы со Львом Давыдычем уговорили Цейтлина и рапорт написать.

— Ах, вот откуда ветер дует! А ведь комдив думал, что идею рапорта Цейтлину комиссар подсказал! Да и я, признаться, так думал.

— Нет, это мы сами додумалась. Но Цейтлин действительно показывал рапорт Марченко, и тот идею одобрил.

— Вот оно что! Ну ладно, это частный случай, надо тебя посвятить в общее положение, создавшееся в штабе дивизии.

И Лурье рассказал Борису о том, что командир и комиссар дивизии живут как заклятые враги и, хотя внешне на людях этого не показывают, но почему-то ужасно не любят друг друга. Судя по всему, каждому очень хочется свалить другого, пока это не удаётся, и они злятся ещё больше. Дело у них дошло до того, что стоит одному сказать «да», как другой сейчас же говорит «нет». Их разногласия вошли в поговорку в штабе армии, а член Военного совета армии Тынчеров уже не раз вызывал их, строго выговаривал, но пока безрезультатно. При всём этом они оба хорошо знают своё дело, и никого из них снимать не собираются.

Нас сейчас, может быть, удивит такое положение, но как понял Алёшкин из дальнейшего объяснения начальника политотдела, дело обстояло довольно просто.

Созданный по примеру Гражданской войны институт комиссаров в то время не очень-то себя оправдывал. Конечно, совсем не потому, что комиссары были плохими людьми или коммунистами, нет. Многие из них проявили чудеса героизма и храбрости, как в самые трудные моменты войны — в период отступления, так и в не менее трудный этап обороны.