Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

- Нет. Прокурор - это легенда. Но я никак не могу признать себя даже бывшим товарищем прокурора, потому что в должность эту не вступил.

- Ну, а секретарем палаты при царе?

- А эту должность я только исправлял, но утвержден в ней никогда не был, - с проникновенным убеждением сказал Ознобишин.

Рагозин засмеялся.

- Ловко вы это, право!

- Какая же ловкость? Ведь это все легко подтверждается документами. Архив палаты уцелел. Да и свидетелей я могу указать какое угодно число.

- Ну, а за что же вы так полюбились Керенскому, что он вас назначил прокурором?

- Товарищем прокурора, - поправил Ознобишин, - и не Керенский, а при правительстве Керенского. Керенский меня, конечно, не мог знать. А назначения тогда были валовые.

- Что это такое?

- Валом назначали, по всем судебным округам, вроде, как бы сказать, производства приказом в прапорщики.

- Но целью-то производства было что? Создать аппарат из приверженных Керенскому чиновников, да?

- Целью, как я понимаю, было заменить царских сановников в суде более свободомыслящими и молодыми силами. Назначали тех, кому при царе не давали хода, кому не доверяли почему-либо. Вот и я, как полагаю, в числе многих других был замечен: сидит, мол, человек кандидатом на судебную должность столько лет, очевидно, не очень он пришелся по душе блюстителям царской юстиции.

- Значит, никаких заслуг перед этой самой юстицией у вас не имелось?

- Заслуг? Скорее наоборот, - немного пожал плечами Ознобишин. - Скорее уж неудовольствие мог я вызывать до революции, что, собственно, революция и отметила назначением, за которое я почему-то сейчас должен страдать.

- А! Вас революция отметила, так-так, - усмехнулся Рагозин, - вон какой поворот...

- Нет, не поворот, а я хочу только сказать, что движения по службе до революции у меня не было, что я не располагал начальство к доверию.

- А, собственно, что у вас такое было? - чуть-чуть раздраженно спросил Рагозин. - Вот вы все говорите - недоверие, недоверие. Почему вам, собственно, могли не доверять? За что?

- Это я могу только догадываться, предполагать, - ответил Ознобишин в добродушно-вкрадчивом тоне, как близкому человеку. - Скорее всего, за мое неодобрение репрессий, за недостаточную радивость к политическим делам. На меня, конечно, ничего серьезного не возлагали, так себе - кое-что подготовить, подобрать материалы. Но я старался, в меру маленьких своих возможностей, облегчать нелегкую участь людей, которых преследовал царский закон за убеждения. Революционеров даже, если случалось.

- Вон как, - легонько мотнул головой Рагозин. - Может, приведете какой пример?

- Например, в рагозинском деле, очень у нас нашумевшем, - сказал Ознобишин.

- Это что за... рагозинское дело такое? - спросил Рагозин, помолчав.

- Дело о тайной подпольной типографии, которую держал я погребе революционер Рагозин. Очень много людей было замешано, дело тянулось долго, но Рагозина так и не разыскали. Бежал.

- Он что, этот Рагозин, - сказал Рагозин, в упор смотря на Ознобишина, - он что - эсер?

- Рагозин? Нет, он был из социал-демократов. Рабочий железнодорожного депо. В депо была втянута интеллигенция, много молодежи.

- Вы что же... участвовали в преследовании?

- Дело проходило в палате. И мне кое-что поручали по делопроизводству, так что я был в курсе. Особого влияния я иметь не мог, но все-таки посчастливилось оказать помощь привлеченному по делу Пастухову. Может быть, слышали - известный театральный деятель, драматург?

- Он что же, имел отношение... был тоже в подполье?

- Нет, он был запутан по косвенным связям, но ему грозила ссылка, как многим по этому делу. Цветухин привлекался еще - актер здешний. И ему мне тоже удалось быть полезным. Конечно, мое сочувствие к неблагонадежным, как тогда они назывались, не могло нравиться моему принципалу, то есть товарищу прокурора. Да и сослуживцы-коллеги на меня косились. Вот это я имел в виду, говоря о недоверии ко мне в прокуратуре.

- Большое было, значит, дело? - сказал Рагозин и отвернулся от Ознобишина.

- Рагозинское? Очень разветвленное: прокламации, тайное общество, типография, масса обвиняемых. В нашем округе одно из самых громких.

- Ну, а этот, как его... Рагозин, значит, уцелел?

- Не могу сказать. Во всяком случае, не был разыскан, и, по закону, дело о нем было прекращено. Может быть, и уцелел, - такие примеры нередки, старый режим был бессилен против бывалых революционеров.

- Да, против бывалых, конечно... - буркнул самому себе Рагозин и спросил вскользь: - Он что, был семьянин?

- Рагозин? Насколько помню - нет. Жена у него была, это я знаю, потому что он сам ушел, а жена не успела, ее взяли, и она умерла здесь в тюрьме во время следствия.

- Отчего же? Отчего умерла?

- Ну, знаете, - тюрьма! Но, насколько память не изменяет, кажется - в родах.

Рагозин взялся за бумаги. Он просматривал их, как будто вчитываясь в отдельные строчки, нагнув низко голову, почти не шевелясь. Потом оторвался, быстро спросил:

- А ребенок? Остался ребенок после нее?

- Не могу сказать. Возможно, конечно.

- Понимаю, что возможно. Но я спрашиваю - знаете вы или нет? - грубо спросил Рагозин.