Необыкновенное лето (Трилогия - 2)

- У вас говорят, как хотят. А я говорю, как это кушанье называют в трактирах, откуда распространилась его слава. Настоящий стюдень - это не свиной, не телячий и не еще какой. Настоящий стюдень только говяжий. Варится он из одних ног. От морды допускается класть только губы. Навар должен быть такой, чтобы и в незастылом виде воткнутая ложка не падала, а только клонилась. Вывариваться он должен не бурно, а с томлением, почему требуется русская печь, а плита совершенно противопоказана.

- Пощади! - простонал Егор Павлович, ерзая от нетерпения.

- Когда дрожалка застынет, она должна быть упругой, как резина, прозрачной, как сказочный алатырь, что значит - янтарь, и отстой жирка поверху обязан чуточку отдавать паленым копытом. Вот такую штуку вкушали на древней Руси бояре, отчего и пошло имя - вельможий стюдень. Я сам выбирал на базаре воловьи ноги. Мадам у нас есть, Ольга Адамовна, чертыхаясь, палила их при моем личном участии. Ася ходила к шабрам, где, по протекции уважаемого Арсения Романовича, топила печку и двигала ухватом чугунок. У других шабров формы с отваром студились на погребе. В конце концов получилось то чудо, которое у вас разложено по тарелкам. Предлагаю первый тост за Асю.

Он поднес рюмку ко рту, но отшатнулся.

- Что такое?

Он осмотрел всех вокруг с предсмертным ужасом.

- Ага! - мстительно сказал Цветухин. - Ну теперь погоди ты! Я перед твоим стюднем в грязь не ударю. Это изделие народнейшее! (Он щелкнул ногтем по бутылке.) Есть, правда, возвышеннее его. Но то - авиаторское. Бензина сейчас мало, и "ньюпоры" наши летают на чистом спирте, так что с авиаторами можно подняться на недосягаемую высоту. А в штатском обществе выше этого не взлетишь. Это - лесная легенда. Она рождается на дне оврагов, в глубине рощ. Во чреве глиняного очажка, величиной в ту же русскую печь. Каждый очаг - вроде жертвенника тайному божеству. Закрутится дымок, взовьется через кружево деревьев к небу, глядишь - и начнет, как в первую мартовскую ростепель, капля за каплей, падать из змеевика в ведерко теплая влага, наговаривая с тихим звоном лесную легенду. Первая бутылочка этой легенды и прозвана - первач. Если вино гонят не из хлеба, а из арбузов, то это нардяк. Если...

- Очень поэтично, - сказал Пастухов. - Но ты смерть как скучно рассказываешь.

Егор Павлович беспокойно покосился на Аночку. Она была грустна и слушала состязание чревоугодников без любопытства.

- Погоди, - сказал Цветухин, приобадриваясь.

- Не старайся, - возразил Пастухов. - Никакой мейстерзингер не уговорит меня, что этот желтый яд, настоянный на животе гадюки, можно проглотить. Я уверен, он запрещен докторами.

- Доктора - чудаки! - всплеснул руками Егор Павлович. - Их бы на площадях лаврами венчали, вокруг них детей, как вокруг елки, водили бы, им бы пенсию выплачивали, не успели они университетские штаны сносить... если бы они признали доказанную со времен праведного Ноя истину, что винный спирт благодетелен для человека! И поверь моему предчувствию: они к этому придут! Пропишут человечеству разумное употребление чарочки. И обогатятся! И возвеличатся! И закроют свою медицину навеки, за ненадобностью!

- Аминь, - сказал Пастухов.

Он привалился к плечу Егора Павловича, мигнул Асе, поднял рюмку, озорно добавил:

- За золотой башмачок!

С бесовской искоркой в глазу он глянул на Аночку, зажал пальцами нос, выпил самогон, сморщился, прокряхтел:

- Чудесный ты проповедник, Егор.

- Тебя, кажется, не надо красноречиво уговаривать, - нежно сказала Анастасия Германовна.

- Ты меня глубоко распознала, Асенька, - ответил он и налил еще.

Темп нечаянной пирушки настолько же буйно возрастал, насколько задержался на подступах к первому глотку.

- Послушай, Егор, - сказал Александр Владимирович, когда бутылка опорожнилась наполовину, - где ты добываешь этот восхитительный шерибренди?

- Его не так просто раздобыть. Но есть два закадычных друга - они всегда выручат в нужде. Помнишь ли еще Мефодия Силыча - поклонника муз, моего однокашника? Нет? Эх вы, петербуржцы! Коротка у вас память.

- Оставь, пожалуйста. Во-первых, я все досконально помню. Во-вторых, что ты возносишь себя перед петербуржцами? Подумаешь - глубь земли!

- Добавь: глубь русской земли. А ты - петербургский русский, о которых как будто Достоевский сказал, что они даже не завтракают, а фрыштикуют...

- Чем это я фрыштикую? - обиделся Александр Владимирович. - Паленым копытом стюдня? С твоим крюшоном из жженой пробки, которую размочили в мазуте? Тебе бы этакий фрыштик!

- Спасибо. Я с удовольствием. Да и ты сердишься не на фрыштик, а на то, что забыл Мефодия. Наверно, и Аночкиного отца не припомнишь? Тихона Платоныча Парабукина, а? Уж этого человека забыть стыдно! Из-за него ты ведь и пострадал за революцию, а?

Пастухов поднялся, двинув стулом, грузновато дошел до окна, вернулся.

- Знаешь, Егор Павлович, мне твой тон не нравится. Что ты хочешь сказать? Что я сам подстроил эту глупую газетную заметку?

- Ты с ума сошел! - даже подпрыгнул Цветухин.