Необыкновенные любовники

Дорога, которой ехал г-н де Валанглен, шла в гору по кремнистому склону от самого города. Конь плелся шагом. Поля были молчаливы. На одном из поворотов подъема г-н де Валанглен остановился. С этого места открывался цельный вид на Куржё.

В мягком свете угасающего ясного дня город выступал, распростертый вдоль обоих берегов реки, со своими кривыми улицами, площадями, мостами, домами, садами. Видны были все подробности. Вокруг массивной колокольни Сен-Грегуар описывали круги стаи ворон, встревоженные гулом колоколов, которые были еще отсюда отчетливо слышны. Г-н де Валанглен испустил долгий вздох. Можно было заметить темные строения монастыря и длинный прямоугольник его сада. Особняк де Ла Томасьера, поблизости от него, можно было узнать по его флюгерам. Дым поднимался из трубы; без сомнения, г-жа де Ла Томасьер готовилась отпраздновать обильным ужином святую славу своей дочери и мистическое соединение ее с супругом. Черт возьми, это получше, чем земной брак с г-ном де Валангленом! И в еще ясном свете дня г-н де Валанглен различил там внизу грабиновую рощу, где происходили божественные встречи. Низенькие деревца образовывали зеленое пятно. Никакое чудесное сияние не отмечало их для взора, и, однако, именно там девица де Ла Томасьер проводила время в беседах с сыном человеческим.

Чувство глубокой муки, тайной и разъедающей, мало-помалу охватило г-на де Валанглена. Он страдал, когда девица де Ла Томасьер взяла назад свое слово, но то, что он испытывал сегодня, было глухой и сгустившейся горечью. Однако ему совсем не приходила, как некогда, мысль в голову предать монастырь пламени, и он был чужд ярости, которая его тогда терзала. Он не думал больше о том, чтобы пустить коня в галоп по полям, дабы расточить свой гнев и неистовство. Он оставался неподвижным, чувствуя, как поднимается и растет в нем что-то жестокое и жгучее, от чего разрывается сердце, в то время как голова остается холодной и спокойной.

Правда, в свое время девица де Ла Томасьер оставила его, но только для того, чтобы отдаться богу, и эта отдача, которая в начале была для него причиной отчаяния, впоследствии сделалась источником утешения. Слова г-на д'Эгизи еще звучали в его памяти. Что сказал бы он теперь? Бог!.. Но для девицы де Ла Томасьер, как и для г-на де Валанглена, это не был уже кто-то далекий, неизвестный, бесформенный, невидимый! Для нее это был супруг, для него — соперник. И соперник этот был здесь, сам, лично! Он сошел с просторов вечности, он принял образ — и какой образ! — не чудесный и устрашающий, но самый простой и самый опасный, образ человека! И у г-на де Валанглена на свежем вечернем воздухе выступил пот от тоски и ревности.

Г-н де Валанглен ревновал к богу. И какими только уловками, какой хитростью этот бог, ставший человеком, привлек к себе ее душу, под каким предлогом долга, какой изобретательной хитростью? И г-н де Валанглен терзался до боли. Это происходило не от бешенства, не от гнева, но от досады, от обиды, от ненависти; и вдруг он погнал коня, словно желая, освободившись от вида Куржё, его домов и монастыря, бежать от мысли, которая пронзала ему сердце и от которой по всему его телу разливалась едкая желчь печали.

Конь несся тяжелым галопом, ибо это было сильное животное. Вдруг он остановился. Г-н де Валанглен поднял глаза. Враг был перед ним. То было распятие, сооруженное г-жой де Ла Томасьер на перекрестке Жиске. Последние лучи дня, казалось, придавали изображению натуральную жизнь. Уже нельзя было различить мелких подробностей и красок, и видно было только движение рук, распростертых и вытянутых словно для объятия.

У г-на де Валанглена затмилось в глазах, и он едва не упал. Ненависть впилась в его сердце своими острыми зубами. Он не замечал ни тернового венца, ни язв, ни гвоздей. Он видел в боге лишь человеческий торс. Это был он, враг, соперник. И г-н де Валанглен, упершись носками в стремена и поднявшись во весь свой высокий рост, вышитой кожаной перчаткой надвинул шляпу на парик и, надменный, суровый и презрительный, проехал мимо, не склонившись.

Краткая жизнь Бальтазара Альдрамина, Венецианца

Я достаточно хорошо знал синьора Бальтазара Альдрамина при жизни, чтобы, мертвый, он мог говорить к вам моими устами. Его же уста никогда не откроются больше для того, чтобы смеяться, петь песни, пить дженцанское вино, есть пьенцские фиги, как и вообще для чего бы то ни было, ибо он покоится под каменной плитой церкви Сан Стефано, скрестив руки на груди над красным рубцом раны, положившей конец его краткой жизни в третий день марта 1779 года.