Необыкновенные москвичи. Красная ракета. Ночь полководца

Уланов сделал вид, что его заинтересовали соседи за столиком сзади, и повернулся, забросив руку за спинку стула. Впрочем, и в самом деле там собралась не совсем обычная для здешних мест компания. По некоторым приметам это была служилая публика — министерские работники среднего ранга: плановики, бухгалтеры, инженеры, из тех, кто свой век проводит в канцеляриях. Вероятно, вполне основательная причина — коллективная премия или проводы коллеги на пенсию — свела их здесь сегодня. Так или иначе, эти почтенного возраста товарищи не казались завсегдатаями — они просто сердечно веселились, захмелев, и наперебой любезничали с официанткой, тоже пожилой женщиной; та со снисходительным удовольствием, посмеиваясь и отмахиваясь салфеткой, их опекала. Вначале речь там вертелась вокруг служебных вопросов, и до Уланова долетали обрывки фраз о каких-то назначениях и перемещениях, затем, после того как было съедено горячее, наступил час анекдотов. Все с детским нетерпением наклонялись к рассказчику, сравнительно молодому в этой компании, лет сорока, человеку в мешковатом пиджаке с отгибавшимися лацканами. Рассказчик сам с трудом удерживался, чтобы не смеяться до времени; он фыркал, замолкал, точно давился, и, кое-как добравшись до заключительной фразы, где и была вся соль, долго освобожденно хохотал вместе со всеми.

Официантка принесла им еще бутылку коньяка — должно быть, событие, которое обмывали эти люди, было и вправду немаловажным. И когда посреди чашечек с кофе и пустых рюмок воцарилась, приманивая и обольщая, новая полная бутылка, кто-то из компании, весь исчерченный мелкими трещинками, но с ярко-голубыми кукольными глазами, вдруг запел приятным и еще не старым баритоном:

Клены выцветили город
колдовским каким-то цветом.

Заведя свои кукольные глаза под лоб, он снизу с ласковым выражением посмотрел на официантку.

Это значит — очень скоро
бабье лето, бабье лето, —

допел он куплет, и его коллеги, радуясь и смеясь, подхватили:

Это значит — очень скоро
бабье лето, бабье лето.

Притворно ужаснувшись, официантка замахала обеими руками — петь в кафе по какой-то причине возбранялось.

Но тут, как гром с неба, грянул с эстрады джазовый оркестрик, залязгали литавры, будто в кафе ворвался трамвай, и все человеческие звуки пропали. Казалось, музыканты решили сорвать свою обиду на всех, кто здесь блаженствовал в то время, как они, трудясь, обливались потом, похожие в своих кургузых курточках на школьников-переростков. Может быть — Уланов внутренне рассмеялся, — может быть, был и другой, более глубокий смысл в их немилосердной музыке: она напоминала, что жизнь не одни наслаждения и что путь к блаженству лежит через испытания.

Рюмка-другая коньяка способствовала обретению некоей призрачной независимости — Николай Георгиевич постиг это на личном опыте, — и множество всяческих перевоплощений, нереальных, но утешительных, совершались ежевечерне здесь, за столиками. Забредали сюда, конечно, и ненароком и заходили просто перекусить или провести пустой вечер; появлялись и провинциалы, долго изучавшие меню, и туристы из-за рубежа, аккуратно каждый раз записывавшие в книжечки свои расходы. Но это был текучий народ; постоянные посетители возвращались в кафе каждодневно по раз навсегда заведенному порядку, как возвращаются к себе домой. И кто бы они ни были: старые актеры, так и не создавшие своего Гамлета, или изобретатели, не добившиеся патента на свой «вечный двигатель», художники, брошенные разочарованными женами, или холостяки — ловеласы давних лет, ставшие пенсионерами, — свирепое одиночество сделалось их общим кошмаром. Они просиживали над чашечками кофе тысячи часов из года в год, толкуя о женщинах и о Кафке, об ограблении английской королевской почты и о кризисе современного искусства. Надоев друг другу до чертиков, ссорясь и оскорбляясь, они, однако, и дня не могли просуществовать друг без друга, потому что никому из них решительно нечего было делать с самим собой. Здесь они преображались, и их прошлое с их надеждами вновь становилось их настоящим. Сегодня они закрепились за столиком наискосок от Уланова, и, как вчера, как десять лет назад, в центре их собрания сидел неопрятный, в поношенной одежде человек с короткой шеей, с квадратными плечами. Говорили, что это был некогда популярный певец, потерявший голос и спившийся; ныне он возбуждал сострадание у одних, испуг у других. Он был сильно пьян сегодня — завелись, должно быть, какие-то деньжата, и Уланов отводил взгляд, когда в сигаретном дыму мелькало его лицо с черно-зелеными тенями в глазных впадинах, с упавшими на лоб слипшимися космами. Старик что-то выкрикивал, но в лязгании и завывании дьявольского оркестрика ничего нельзя было разобрать.

5

Джаз прекратился, и стало словно бы просторнее и светлее; музыканты потянулись с эстрады на перерыв. И, дождавшись тишины, кинодраматург вновь заговорил о своих сомнениях по поводу черного костюма.