Необыкновенные москвичи

Возвратившись, Николай узнал, что батальон вечером выступает. Иные из бойцов укладывали вещевые мешки, кто-то дописывал письмо, другие чистили винтовки или заряжали диски автоматов. Старшина роздал красноармейцам продовольствие — НЗ: сухую колбасу, галеты, сахар. Затем все получили гранаты — чешуйчатые, похожие на ананасы, по две штуки на каждого. Уланов, следуя примеру товарищей, навесил их себе на ремень.

«Снова бой!» — подумал юноша, и словно холод объял его в предвидении новых испытаний. Но в то же время он почувствовал известное удовлетворение оттого, что его неудавшийся праздник кончился. «Довольно дурака валять», — мысленно выговаривал он себе...

Обнаружилось, что не хватает на всех санитарных пакетов, и Николая послали за ними на медпункт.

Солнце стояло над соломенными крышами, и воздух заметно пожелтел, когда он, сумрачный, все еще разочарованный, плелся обратно. Издалека он услышал музыку: войдя во двор, Николай увидел, что бойцы плясали.

Десять — двенадцать человек образовали небольшой редкий круг. В середине его двигались двое — Рябышев и еще один красноармеец, молодой, приземистый, в стоптанных сапогах. Он коротко переступал и помахивал пропотевшей пилоткой, как платочком. Следом за ним вприсядку шел Рябышев, часто выбрасывая сильные ноги. Верхняя половина его широкого туловища почти не колебалась, руки были крестообразно раскинуты в стороны. Когда невысокий красноармеец поворачивался к своему партнеру, Рябышев начинал кружиться на месте, обдавая зрителей жарким ветром. Круглое, крупное лицо его только чуть-чуть улыбалось.

— Здоровый, черт! — проговорил Кулагин с уважением.

— Сила! — сказал Двоеглазов.

Молодой боец, изображавший женщину, подмигивал и поводил плечами под выгоревшей гимнастеркой. Бойцы хохотали, более, впрочем, сочувственно, чем одобрительно, — главное их внимание было обращено на Рябышева. Темные пятна пота проступали уже на его большой, как дверь, спине, увлажнившийся гладкий лоб сверкал, но дыхание было почти неслышным, и казалось — он мог плясать вечно.

Уланов сдал пакеты и вышел на крыльцо. Здесь, пристроившись на перильцах, играл Колечкин, безразлично глядя куда-то поверх голов танцующих.

— Хорошо погулял? — лаконично осведомился он у юноши.

— Нет, не очень, — признался тот.

— Что так?

Николай не ответил. Внимание его привлекла группа бойцов на улице. Они поглядывали из-за плетня во двор, но, видимо, не решались зайти. Два-три человека сбросили на землю мешки и сидели на них, другие стояли, ожидая чего-то, даже не сняв с плеч винтовок.

Николай пересек двор и вышел за калитку. Засунув руки в карманы, он некоторое время молча рассматривал бойцов. «Пополнение к нам», — решил он.

— Сынок, долго мы стоять тут будем или как? — обратился к Николаю пожилой уже солдат. Помятая шинель топорщилась на нем, мешок на вытянувшихся лямках спускался ниже пояса.

— Не торопись, отец, еще належишься, — ответил Уланов рассеянно.

— Это так... — Красноватое, в морщинах лицо солдата сложилось в искательную улыбку. — Да вот привели нас сюда, сказали — дожидайтесь...

Со двора доносилась музыка и ритмичный, частый топот. Кто-то еще, вероятно, пустился в пляс, раздался общий смех, и этот шум вывел наконец Уланова из его состояния задумчивости.

— Да ты садись, отец, отдохни... Идти еще не близко, — сказал он участливо.

— Может, поведут сейчас? — неуверенно возразил солдат.

— Поведут — пойдешь... Дай помогу снять мешок...

Боец подставил свое плечо: уверенный тон этого юного, но бывалого, видимо, солдата убедил его.

Вечером батальон был выстроен на улице. Лукин прошел по фронту, осматривая каждого бойца, иногда останавливаясь и делая замечания. Сам комиссар выглядел выше и стройнее. Он был в новых сапогах и в новой портупее, потрескивавшей при каждом движении. Около Уланова комиссар задержался.

— Выспался, помылся? — спросил он.

— Так точно, товарищ старший политрук! — громко ответил Уланов, обрадованный встречей.

— Ну, ну... — улыбнувшись, Лукин отошел.

В одной шеренге с Николаем шагали Кулагин, Рябышев, Колечкин. Поглядывая по сторонам, юноша видел их профили: скуластый, недобрый — Кулагина; курносый, румяный даже в сумерках — Рябышева; тонкий, задумчивый — Колечкина. Впереди шел Двоеглазов — узкоплечий, возвышавшийся над соседями.

Совсем стемнело, когда бойцы вышли из деревни. Небо было закрыто облаками, и дорога слабо белела среди черных полей. Как и всегда в начале пути, эта дорога долгих маршей и трудных побед показалась Уланову бесконечной.

ПОСЛЕСЛОВИЕ Писатель и его книги

Отвечая на вопросы анкеты, с которой редакция одного журнала обратилась к писателям в канун 20-летия нашей победы над гитлеровской Германией, Георгий Сергеевич Березко написал: «В сущности я сделался писателем на войне», «стал писать из внутренней потребности поведать» о «подвиге человека, не хотевшего войны, но встретившего опасность с мужеством, удивившим мир». Писатель называл это «чудом человеческого духовного преображения».

...К началу войны Березко было 36 лет, и в жизни им было уже немало видено, испытано, продумано.