Необыкновенные приключения экспедиции Барсака

— Это было когда-то, — отвечает лейтенант Лакур» продолжая улыбаться, — но теперь об этом нет и речи. Это старая история.

— Однако мы сами могли констатировать… — настаивает Барсак и рассказывает лейтенанту о наших приключениях.

Но тот не смущается.

— Видите ли, — говорит он, — незнакомец, смущающий вас больше, чем следует, по-видимому, очень маленькая персона. Как! По-вашему, он хотел преградить вам путь и не придумал ничего другого, чтобы вас остановит? Это несерьёзно, господин депутат!

Так как это собственное мнение Барсака, он не знает, что возразить.

Капитан Марсеней приближается.

— Позвольте мне, господин депутат, проститься с вами, — говорят он.

— Как? Так скоро?! — восклицает Барсак.

— Так нужно, — отвечает капитан. — У меня формальный приказ. Я должен отправиться в Сегу-Сикоро и Тимбукту, не теряя ни часа.

— Выполняйте же приказ, капитан, — уступает, протягивая ему руку, Барсак, у которого волнение укрощает гнев, — и будьте уверены, что вы уносите с собой наши наилучшие пожелания. Никто из нас не забудет этих дней, проведённых вместе, и я уверен, что говорю от имени всех, выражая признательность за ваше бдительное покровительство и вашу непоколебимую преданность.

— Спасибо, господин депутат, — отвечает капитан, искренне взволнованный.

Он прощается с каждым из нас поочерёдно и после всех, разумеется, с мадемуазель Морна. Я украдкой подсматриваю за ними.

Но я напрасно любопытствую. Все происходит необычайно просто.

— До свиданья, мадемуазель, — говорит капитан.

— До свиданья, капитан, — отвечает мадемуазель Морна.

Больше ничего. Но для нас, знающих, в чём дело, эти простые слова имеют смысл, какой обычно им не придаётся. Мы понимаем, что они равносильны двойному формальному обещанию.

Так понимает их и капитан: его лицо сияет. Он берет руку мадемуазель Морна, почтительно целует её, удаляется, вспрыгивает на лошадь и становится во главе своих людей. В последний раз он приветствует нас, потом поднимает саблю, и отряд отправляется крупной рысью. Мы не без смущения провожаем их глазами. Через несколько минут они скрываются из виду.

И вот мы остаёмся с лейтенантом Лакуром, его двумя сержантами и двадцатью волонтёрами, о существовании которых час тому назад и не подозревали. Приключение развернулось так быстро, что мы все ошеломлены. Теперь надо вернуть себе спокойствие.

Ко мне спокойствие возвращается достаточно быстро. Я взглядываю на наш новый конвой, чтобы познакомиться с ним. И тут происходит любопытная вещь: при первом брошенном на них взгляде меня пробирает дрожь — у них вид людей, с которыми я не хотел бы встретиться в тёмном уголке!

НОВЫЙ КОНВОЙ

(Из записной книжки Амедея Флоранса)

В тот же день, вечером. Нет, я не хотел бы встретиться с ними в тёмном углу, и, однако, я с ними в зарослях, а это несравненно хуже.

Такое положение в моих глазах полно очарования. Сознавать, что близко опасность, и не знать, в чём она; напрягать ум, чтобы, разгадать, где она скрывается; держать глаза и уши настороже, чтобы отразить готовящийся удар, не зная, откуда он придёт, — нет ничего более возбуждающего. В такие часы живёшь самой напряжённой жизнью, и эти ощущения далеко превосходят удовольствие пить кофе со сливками на террасе «Наполитена»[39].

Ну! Кажется, я опять увлекаюсь. Не играет ли со мной воображение скверной шутки, показывая мне бандитов, тогда как, без сомнения, мы имеем дело с самыми обыкновенными стрелками? А письмо, подлинное письмо полковника Сент-Обана? Письмо меня смущает, согласен, но ничто не может изгладить впечатления, которое произвели на меня новый конвой и его командир.

И прежде всего — эти сержанты и солдаты — «военные» ли они? С чёрными этого не узнаешь. Негры все на одно лицо. Относительно офицера приходится сказать «да». Напротив, только с большими колебаниями можно говорить о двух сержантах. Из стрелков ли эти головушки? Из стрелков другого сорта! Не надо быть френологом[40], физиономистом или каким-нибудь другим «истом», чтобы читать на этих лицах беспокойство загнанного зверя, любовь к грубым наслаждениям, неуменье сдерживать свои чувства, жестокость. Очаровательный портрет!

Прежде всего меня поразила одна деталь, но эта деталь открывает цепь моих размышлений. Не странно ли, в самом деле, что эти люди, включая сержантов, покрыты пылью, как и подобает людям, догонявшим нас пятнадцать дней, а их начальник свеж, точно выскочил изкоробки. Он свеж до невероятия! Чистое бельё, сверкающие ботинки, напомаженные усы. А его мундир? Можно подумать, что лейтенант Лакур отправляется на смотр. Он вылощен, как адъютант высокого командира: все на месте до последней пуговки и нитки и даже до складки на брюках, будто только что купленных в магазине! Не часто встретишь в зарослях такую элегантность.

Эта форма говорит понимающему человеку, что её никогда не надевали, что она совершенно новенькая, и тот, кто её носит, в своём желании иметь вид «офицера» перешёл границы правдоподобия.

Чтобы быть щёголем в то время, когда его подчинённые так грязны, лейтенант Лакур не должен был догонять нас вместе с ними.