Необыкновенные приключения экспедиции Барсака (илл. В. Колтунова)

— Я вам говорил в Дакаре, где вы меня нанимали, — отвечает Тонгане. — Я и много других — мы очень испугались и убежали в заросли. Там были только мертвецы. Я похоронил своих друзей, а также начальника, капитана Бакстона.

Я слышу приглушенное восклицание.

— После этого, — продолжает Тонгане, — я бродил из деревни в деревню и достиг Нигера. Я поднялся по нему в украденной лодке и пришел наконец в Тимбукту, как раз тогда туда явились французы. На путешествие у меня ушло около пяти лет. В Тимбукту я нанялся стрелком, а когда меня освободили, отправился в Сенегал, где вы меня встретили.

После долгого молчания мадемуазель Морна спрашивает:

— Итак, капитан Бакстон умер?

— Да, госпожа.

— И ты его похоронил?

— Да, госпожа.

— Ты знаешь, где его могила?

Тонгане смеется.

— Конечно, — говорит он. — Я дойду до нее с закрытыми глазами.

Снова молчание, потом я слышу:

— Доброй ночи, Тонгане!

— Доброй ночи, госпожа! — отвечает негр, выходит из палатки и удаляется.

Я немедленно укладываюсь спать, но едва я затушил фонарь, как ко мне приходят воспоминания.

«Бакстон? Черт возьми, если я этого не знаю! Где была моя голова?! Какой восхитительный репортаж я тогда упустил».

В то уже довольно отдаленное время (прошу извинить личные воспоминания!) я работал в «Дидро» и предложил моему директору направить меня корреспондентом на место преступлений капитана-бандита. В продолжение нескольких месяцев он отказывал, боясь расходов. Что вы хотите? Ни у кого нет чувства важности событий. Когда же наконец он согласился, было слишком поздно. Я узнал в Бордо в момент посадки, что капитан Бакстон убит.

Но все это старая история, и если вы меня спросите, зачем я вам рассказал этот удивительный разговор Тонгане и его госпожи, то отвечу, что, по правде говоря, и сам не знаю.

Восьмого декабря снова нахожу в записной книжке имя Сен-Берена. Он неистощим, Сен-Берен! На сей раз это пустячок, но он нас очень позабавил. Пусть он и вас развеселит на несколько минут.

Мы ехали около двух часов во время утреннего перехода, когда Сен-Берен вдруг начал испускать нечленораздельные звуки и задергался в седле самым потешным образом. По привычке мы уже начали смеяться. Но Сен-Берен не смеялся. Он еле-еле сполз с лошади и поднес руку к той части туловища, на которой привык сидеть, а сам все дергался, непонятно почему.

К нему поспешили. Что случилось?

— Крючки!.. — простонал Сен-Берен умирающим голосом.

Крючки?… Это не объяснило нам ничего. Только когда несчастный вернулся к жизни, нам открылся смысл этого восклицания.

Читатели, быть может, еще помнят, что в момент, когда мы покидали Конакри, Сен-Берен, призванный к порядку теткой, — или племянницей? — подбежал, поспешно засовывая горстями в карман купленные им крючки. Конечно, он потом про них и думать забыл. И эти самые крючки теперь отомстили за такое пренебрежение. Путем обходных маневров они переместились между седлом и всадником, и три из них прочно вцепились в кожу своего владельца.

Понадобилось вмешательство доктора Шатоннея, чтобы освободить Сен-Берена. Для этого достаточно было трех ударов ланцета, которые доктор не преминул сопроводить комментариями, прибавив при этом, что такая работа — одно удовольствие.

— Можно сказать, что вы «клевали»! — убежденно заметил он, исследуя результаты первой операции.

— Ой! — крикнул вместо ответа Сен-Берен, освобожденный от первого крючка.

— Хорошая была рыбалка! — пошутил доктор во второй раз.

— Ой! — снова взвизгнул Сен-Берен.

И наконец, после третьего раза, доктор поздравил:

— Вы можете гордиться своим уловом!

— Ой! — в последний раз простонал Сен-Берен.

Операция закончилась. Осталось перевязать раненого, который затем взгромоздился на лошадь и в продолжение двух дней принимал в седле самые причудливые позы.

Двенадцатого декабря мы все прибыли в Боронью. Боронья — маленькая деревушка, как и все прочие, но обладает преимуществом в лице исключительно любезного старшины. Этот юный старшина, всего лет семнадцати — восемнадцати, усиленно размахивал руками и раздавал удары кнутом любопытным, которые подходили к нам слишком близко. Он устремился к каравану с рукой у сердца и сделал нам тысячу уверений в дружбе, за что мы вознаградили его солью, порохом и двумя бритвами. При виде этих сокровищ он заплясал от радости.

В знак признательности он приказал построить за деревней шалаши, в которых мы могли бы лечь. Когда я вступил во владение своим, то увидел, что «нуну» усердно разравнивали и утаптывали почву, покрыв ее сухим коровьим навозом. Я поинтересовался, к чему такой роскошный ковер; они ответили, что это мешает белым червям выползать из земли. Я был благодарен за внимание и заплатил им горстью каури[36]. Они пришли в восторг.

Тринадцатого декабря утром мы достигли Тимбо без особых приключений. Это поселение, наиболее значительное из всех, которые мы до сих пор миновали, окружено «тата», стеной из глины, толщина которой неодинакова и позади которой возведены деревянные леса с настилом для караула.