Необыкновенные собеседники

— И все-таки мы пообедаем,— ободряюще сказал Гехт.— Я знаю столовую, где можно купить порцию кушанья за двугривенный!

И он повел меня в «Голубую маску».

Собственно, столовая называлась иначе, а «Голубой маской» назвал ее Гехт - ия еще объясню почему.

Столовая помещалась в старом — ныне не существующем — особняке на Тверской между Страстной площадью и Триумфальной, примерно на месте нынешней гостиницы «Минск». Очень узкая и длинная вывеска нависла над оштукатуренным фасадом особнячка: «Анархисты-интер-индивидуо-универсали-сты». Над этими загадочными словами голубыми буквами — лозунг:

«Всеизобретатели всечеловечества, соединяйтесь!»

В окне анархистской столовой был выставлен рукописный плакат. В венке из цифр и алгебраических корней на белом фоне чернела надпись:

«Курсы всечеловеческого языка «АО». Вегетарианская столовая всеизобретателей всечеловечества».

Гехт уверенно толкнул дверь вегетарианской столовой всеизобретателей всечеловечества, и мы вошли внутрь «Голубой маски».

Я тотчас же понял, почему он так назвал эту самую удивительную «вегетарианку» в Москве. В глубине длинной комнаты с несколькими ничем не покрытыми столиками вдоль стен за стойкой стоял человек в серой толстовке с лицом, закрытым голубой полумаской. Обыкновенной шелковой полумаской, какие когда-то надевались на карнавалах.

Вымазанные мелом оконные стекла пропускали сумеречный зыбкий свет. В сумеречном свете еще зловещее казались громадные знаки алгебраических корней на белых стенах столовой. \ .

Два-три посетителя за столиками молчаливо ^разжевывали кушанья, напоминавшие самый- что ни на есть обыкновенный силос.

Гехт, как человек, уже бывавший в этой столовой и знавший ее порядки, подошел к стойке, что-то сказал человеку в голубой полумаске, положил на стойку весь наш капитал — двадцать копеек — и предложил мне место за столиком у стены.

— Сейчас подадут.— Он произнес это, усаживаясь напротив меня и потирая руки, как бы в предвкушении вкусного и обильного обеда.

Человек в голубой полумаске вышел из-за стойки с тарелкой в руках. Он выступал торжественно, с откинутой назад головой, словно подчеркивал всем своим видом, что он не простой официант, а один из всеизобретателей всечеловечества и знаток языка «АО». Он принес и поставил на стол между Гехтом и мною тарелочку со свекольным салатом и две вилки.

Только и хватило наших двадцати копеек на одну порцию салата из свеклы.

— Ого! Два куска хлеба! Не так уж и плохо! — И Гехт рассмеялся тем чистым смехом, который был мил всем его добрым знакомым.

Я насадил на вилку сразу несколько кубиков свеклы, но Гехт, умудренный нуждой больше меня, тотчас предостерег:

— Так вы никогда не насытитесь! Берите на вилку по одному кусочку свеклы и долго разжевывайте. Чем дольше будете разжевывать, тем лучше насытитесь.

Медленно разжевывая каждый крохотный кусок свеклы, мы с ним растягивали наш «обед», сколько могли.

Вот тогда-то во время обеда в столовой всеизобретателей всечеловечества он и спросил меня, знаю ли я Паустовского.

Фамилия показалась знакомой.

— Ах, этот... Он, кажется, работает в РОСТА?

— Очень талантливый человек. Когда-нибудь станет настоящим писателем. Увидите.

Гехт уже надоел мне своими пророчествами.

Совсем недавно в тех же выражениях он говорил мне о Славине. Вообще, если поверить Гехту, все его знакомые молодые люди должны были стать настоящими писателями.

И они действительно стали писателями, все эти знакомые Гехту молодые люди — Ильф, Петров, Славин, Катаев, Олеша, Кирсанов, Багрицкий, Бондарин и самый старший из них — Константин Паустовский.

И, наконец, он сам — Семен Григорьевич Гехт, написавший несколько добрых и светлых книг и лучшую среди них — повесть «Будка соловья», так и светящуюся чувством чистосердечной любви к многострадальному человеку.

Да, конечно, сотрудника РОСТА Константина Паустовского я знал, как не мог не знать любого из журналистов двадцатых

годов. Паустовский нисколько не выделялся из беспокойного общества московских газетчиков — скорее терялся в нем.

Паустовский теперь уверяет меня, что мы вместе работали в РОСТА. Одно время я действительно работал и в РОСТА, позднее переименованном в ТАСС, но не помню, в одно ли время с Константином Георгиевичем.

Вообще мы много раз пытались припомнить время нашей первой с ним встречи. И всякий раз это отодвигалось все глубже назад. Весной 1962 года в Ялте мы снова затеяли разговор о том, когда же, наконец, мы познакомились. Сидел и слушал нас Алексей Баталов, известный киноактер. Не выдержав, предложил: поладить на том, что Паустовский и я знаем друг друга со времени битвы на Калке, и считать вопрос раз навсегда решенным.

Калка не Калка, а лет сорок без малого мы, конечно, знакомы. Но дружеским отношениям из этих сорока лет, вероятно, немногим больше лет тридцати. На последней из подаренных мне Паустовским книг он надписал: «Дорогому Эмилию Львовичу Миндлину с большой любовью — в память многолетней дружбы (1930 год — «Наши достижения» — 1963 год — Ялта). — К. Паустовский».