Необыкновенные собеседники

навливали пешеходов, перешептывались с ними о чем-то, уходили в подъезды ГУМа и там обделывали свои делишки. Моя старенькая куртка облезлым мехом наружу, видимо, не свидетельствовала о моей способности приобрести червонцы. Во всяком случае, никто ко мне не подошел, а я так и не решился первым заговорить с валютчиками. Наутро стоимость денег упала уже не помню, насколько, но так значительно, что я схватился за голову. Чтобы спасти хоть часть денег Волошина, я снова бросился на Ильинку, известное тогда всей Москве местонахождение черной биржи. И опять — такие же, как вчера, шмыгающие типы. И опять у меня нехватка решимости первым заговорить с ними, а у них явное пренебрежение к моей куртке лысым мехом наружу......

Миллионы Волошина, которыми были набиты мои карманы, обесценивались с каждым часом. Реальная стоимость их все стремительней приближалась к стоимости коробки спичек. В последний момент я решил приобрести на них хоть что-нибудь не падающее в цене и приобрел... в каком-то нэпманов-ском магазине четыре банки сгущенного молока! Затем я написал Волошину обо всем происшедшем и спрашивал, как мне быть, чтобы не чувствовать себя невольным растратчиком его литературного гонорара. Он быстро ответил очень милым, полным утешительных слов письмом. Мол, он хорошо все понимает и советует мне больше не думать о деньгах. Он все равно не смог бы их получить и реализовать при существующем положении. Писал, что его интересует моя проза, и между строк читалось, что в прозу мою он верит больше, чем в мои стихи. Но о приезде в Москву — ни слова.

Лет через десять, живя в писательском доме отдыха в Малеевке под Москвощ я прочитал в «Литературной газете» о смерти Волошина. А еще четыре года спустя с женой был в Коктебеле.

В хорошо знакомой мне мастерской, где нас принимала вдова Волошина Мария Степановна, поэт Петр Орешин читал только появившуюся тогда поэму Твардовского «Страна Му-равия». Был философ В. Ф. Асмус, был ныне покойный Дуры-лин, некогда друживший с Волошиным. И на прежнем месте в странноприимном углу сверкала гипсовой белизной голова моей старой знакомой египетской царевны — богини Таиах...

Мы ходили с женой вдвоем на могилу Волошина. Он сам выбрал место своей могилы — высоко над морем на самой вершине холма, поросшего вереском. Вся могила плотно покрыта коктебельскими камушками. По его завещанию, у могилы вмее-то памятника поставлена скамья. Несведущие люди говорят, будто он предназначил ее для влюбленных! Не так! Это просто скамья собеседников. Он любил их. Иногда по ночам на вершине холма Волошина вспыхивал огонь костра. Это Мария Степановна, вдова поэта, приходила посидеть на могиле до восхода солнца. Им не всегда удавалось оставаться вдвоем, ей, живой, и ему, мертвому и все-таки как бы живому. Завидев костер, приходили сюда пастухи со своими овцами. И один из них однажды сказал Марии Степановне: «Смотри, сколько сегодня у Макса гостей».

Пастухи очень почитали его. Когда по восточному берегу Крыма разнеслась весть о смерти Макса (татары запросто называли его Максом), со множества окрестных селений в Коктебель на похороны пришли люди в широких сверху и узких снизу татарских штанах...

В войну и после войны прибрежный режим в Коктебеле, говорят, изменился. Я не бывал там после войны. Коктебель застроился, наполнился шумным отдыхающим и веселым людом, которому иногда показывают дом чудака-поэта, ныне порядком забытого. Посетители Коктебеля с любопытством выслушивают легенды о Максимилиане Волошине. Все меньше в этих легендах правды, и все меньше к ним интерес. Томики стихов Максимилиана Волошина уже очень давно стали библиографической редкостью. А поэтом он был большим, как говорилось когда-то, «милостшо божией» настоящим русским поэтом...

В письме, которое Максим Горький писал мне в 1932 году, вскоре после смерти Максимилиана Волошина, есть совет сравнить в задуманной мною книге село Гуляй-Поле Нестора Махно с Коктебелем Максимилиана Волошина. «Подумав, несмотря на разность, вы найдете общее между ними», — писал Горький в своем письме.