Необыкновенные собеседники

На крылечке мы много и о многом беседовали. Она говорила о стихах и стихами. О Блоке, Ахматовой, Маяковском. Но о ком и о чем бы она ни говорила, она всегда говорила о своей Москве, о России. Кто мог в те дни подумать, что пройдет два-три-четыре года, и Марину-москвичку охватит отчаянье, ужас вдали от ее родной Москвы. Почитайте ее стихи, написанные на холодной, негостеприимной чужбине! Какой горестный вопль разочарования: где же ее Россия? Очень поздно спохватилась и оглянулась назад: Россия там, откуда она уехала! Там все, что ей дорого: и русская речь, и ее Пушкин, и Блок, и тот куст русской рябины, который вдруг встал в самой последней строке оборванного, самого страшного из стихотворений Марины Цветаевой...

Москву, всю Москву впервые мне показывала она. Но как показывала! У каждого камня, у каждой кирпичины останавливалась и читала все, какие только написаны об этом камне стихи русских поэтов! И свои, разумеется. Стихов о Москве у нее множество, и о Москве она писала с какой-то удивительной радостью.

Я в грудь тебя целую,

Московская земля!

Мы ходили с ней вокруг Кремля и подолгу останавливались возле каждой кремлевской башни. Хорошо, что в те дни люди в Москве не многому удивлялись. Они едва оглядывались на молодую женщину с короткими волнистыми волосами, с челкой на лбу, в цыганской одежде с белым воротничком гувернантки, читающую стихи, будто колдовской заговор творящую!

В Александровском саду — тогда без цветов, заброшенном и безлюдном — она подвела меня к гроту.

— Это —- детство.— Она заглянула в грот, он был завален щебнем, замусорен.— Бедный,— вздохнула Марина.— В детстве нас с Асей водили сюда. Александровский сад был как праздник.—И вспомнила: — Нас редко водили в Александровский сад.

Кажется, это единственный случай, когда при мне она вспомнила свои детские годы. Да, она вообще никогда не говорила о прошлом.

Мы обошли с ней пустынный, неухоженный Александровский сад. Цветаева почти все время молчала, не возвращалась к стихам, нигде после грота не задерживалась и зелеными, прозрачными до самого дна глазами недоуменно смотрела на опустошение.

Прогулка по Александровскому саду была безмолвной — первой без рассказов о старой Москве, и без стихов.

Ходили и вокруг уже несуществующего храма Христа Спасителя. Она с увлечением рассказывала о проекте Витберга —-памятника на Воробьевых горах, вместо которого построен был этот огромный храм. Всегда вспоминаю прогулки с Цветаевой, когда прохожу мимо плавательного бассейна на месте снесенного храма Христа...

Вспоминаю прогулки и по улице Горького — тогда еще узкой, тесной — от древней церквушки Дмитрия Солунского, что на углу площади — в те времена Страстной, ныне Пушкинской,— вниз по направлению к Иверской часовне, прилепленной к Историческому музею. По пути Цветаева всегда останавливалась возле Московского Совета лицом к обелиску Свободы. Она называла обелиск лучшим, единственным красивым памятником, воздвигнутым в первые годы советской власти. Прочие наспех сооруженные памятники, скульптуры — конструктивистские — скорее огорчали, чем возмущали Марину Ивановну. Увидев какой-либо из них, она вздыхала: «Портят Москву!» Но обелиск Свободы на площади Моссовета любила. «Смотрите, как ему здесь хорошо! И всей площади с ним хорошо! И домам вокруг!»

Обелиск этот потом убрали. Поставили Юрия Долгорукого на пряничном коне. И площади с пряничным конем под Юрием Долгоруким стало «не хорошо». Доживи Цветаева до нынешних дней, наверняка была бы с теми, кто предлагает вновь воздвигнуть обелиск Свободы на площади Моссовета!

Она очень любила Новодевичий монастырь. Однажды отправились туда втроем — Марина, Аля и я. У стен монастыря, на заросшем травой берегу Москвы-реЯи, Цветаева читала то самое стихотворение о Москве, которое позднее при нашем прощании переписала на чистой ртранице книжки «Москва» своим бисерным почерком красными и поныне не выцветшими чернилами. Стихи были старые — еще 1916 года. А книжку ода сама переплела для меня и написала па пей: «В добрый путь...» Путь добрым не был. Но книжка — вот она стоит рядом с другими ею подаренными, и, открывая ее, читаю:

Москва! Какой огромный

Странноприимный дом!

Всяк на Руси бездомный —

Мы все к тебе придем.

Но бывали у нас и не лирические и не исторические прогулки, а просто-напросто веселые.

Как-то Марина повела меня и Алю и не сказала — куда* «После узнаете!» И пока не подошли к воротам Зоопарка, я и не знал, куда она ведет нас. Зоопарк в ту пору был беден, птиц и зверей в нем — немного, и все звери — голодные. Мы забавлялись тем, что, переходя от клетки к клетке, загадывали — на кого из наших знакомых похоже то или иное животное в клетке?

Цветаева всерьез взялась знакомить меня с Москвой. Мало было одних прогулок.

— Пойдем поищем грибоедовскую Москву.