Необыкновенные собеседники

Наиболее эпатирующим из всех его выступлений, прогремевшим особенно громко на всю Россию, была его лекция в Москве в Большой аудитории Политехнического музея — в феврале 1913 года, посвященная покушению Абрама Балашова на картину Репина «Иоанн Грозный и его сын»/В Третьяковской галерее с криком «Довольно крови!» Балашов набросился на картину и ножом изрезал ее. Балашова признали безумным. Реставраторы с помощью самого Репина спасли полотно, но волнение в обществе, особенно в печати, долго не утихало. Волнение еще более усилилось после лекции Максимилиана Волошина. Он признал, что его выступление вызвано «безмерным преувеличением художественной ценности картины», которую в порыве сочувствия к Репину и возмущения диким поступком Балашова многие стали неумеренно сравнивать с творениями Рафаэля и Веласкеса и других великанов мирового искусства. Но поступок Балашова так же потряс Волошина, как и других.

«Это был момент, когда не время вспоминать эстетические разногласия. Репин заслуживал всяческого сочувствия,—сказал Волошин в своей лекции.— Но безмерное преувеличение художественной ценности картины и поведение самого художника вынудили раскаяться в наивной экспансивности таких чувств».

Волошин имел в виду обвинение Репиным молодых художников, будто они подкупили Балашова, чтобы он уничтожил репинское полотно.

Волошин выступил с критическим анализом произведения Репина. По его словам, оно действительно производит потрясающее впечатление. Но это впечатление достигает — утверждал Волошин — натурализмом письма: обилием крови, «неправдоподобным, по мнению известных ученых и медиков».

Волошин приводил случаи истерик, вызванных этой картиной. Он утверждал, что обилие крови на картине вызвало дикий поступок больного Балашова.

Впоследствии Волошин жаловался, что газеты приписали ему речи, которых он вовсе не произносил. В доказательство он опубликовал ныне редчайшую книгу «О Репине». Экземпляр ее, подаренный мне Мариной Цветаевой, лежит сейчас передо мной. Книга была отпечатана за счет самого автора и выпущена под маркой издательства «Оле-Лукойе». Под этой же издательской маркой были изданы две первые книги стихов Цветаевой. ~

В книге «О Репине» Волошин поместил не только полный текст своей лекции в Политехническом музее, не только тексты выступлений самого Репина и статьи известных ученых, профессоров Зернова и Ландцерта об анатомических ошибках в картине Репина, но и многочисленные отклики тогдашней русской печати на вечер в Политехническом музее.

Сейчас, перечитывая эти отклики, убеждаешься, что цель эпатирования русского обывателя была достигнута Волошиным Даже избыточно. Обыватель был ошарашен его выступлением.

Газета «Раннее утро» воспроизвела фотографию поэта в его обычном рабочем костюме, который он носил у себя в Крыму: холщовой длинной блузе, подпоясанной веревкой, босиком и с ремешком на волосах. Подпись гласила:

«Максимилиан Волошин, громивший Репина на диспуте. На фотографии он изображен в «костюме богов».

В 1921 году, когда Цветаева подарила мне книгу «О Репине» и рассказывала подробности этой истории, я спросил ее о Волошине:

— Как же он отнесся к потоку ругательств, оскорблений, карикатур в печати?

— Макс? Но он был очень доволен!

Это вполне походило на того Максимилиана Волошина, которого я узнал через шесть-семь лет после его всероссийски скандального выступления против картины Репина.

Мандельштам уверял, что и «христианство» Максимилиана Волошина будто бы тоже от его всегдашней потребности эпатировать. Мол, Волошину в себе самом нравится то, что он — христианин, он вообще нравится самому себе. «Хорошо быть Максимилианом Волошиным мне»... Но увлечение христианской философией у Волошина возникло задолго до того, как это увлечение могло бы эпатировать среду, в которой Волошин вращался,— до революции. Это увлечение отнюдь не шло против течения в среде, близкой Волошину.

Но что этот эрудит, христианин-философ всерьез относился к отнюдь не христианским цриметам и верил в их действенность так же сосредоточенно, как и в постулаты христианства,— я убедился однажды на опыте. Он встретил меня па верхней улице в Феодосии и, увидев, что я иду павстречу ему с двумя ведрами, наполненными водой, весь как-то сразу от удовольствия просветлел. Воду для дома мы набирали тогда с уличной водопроводной колонки. Я смутился, представ перед Волошиным водоносом. Но Волошин был чуть ли не благодарен мне. Он принялся объяснять, что встреча с несущим полные ведра — проверенная примета и сулит удачу в делах. Когда, неуверенный, не разыгрывает ли меня Волошин, я отпустил какую-то шутку насчет суеверий, Волошин назидательно и очень серьезно предостерег от пренебрежения к «разуму недоступным вещам». Приметы для него были явлениями непознаваемого, «недоступного разуму мира»...

Если верить Осипу Мандельштаму, то и вера в приметы была у Волошина вызвана потребностью эпатировать...