Необыкновенные собеседники

Михаил Афанасьевич избегал посещать эти диспуты. На некоторые его приглашали, он обычно отказывался. Однако имя Орлинского так приелось ему, он уже столько наслышался о своем лютом противнике, что однажды не выдержал и, как всегда, светски подобранный, одетый безукоризненно, явился на диспут, где председательствовал пресловутый Орлинский.

Диспут происходил в здании театра имени Мейерхольда, на площади Маяковского. (Тогда она называлась по-старому — Триумфальной.) Здание театра стояло на месте нынешнего здания концертного зала имени Чайковского.

Появление автора «Дней Турбиных» в зале, настроенном недружелюбно к нему, произвело ошеломляющее впечатление. Никто не ожидал, что Булгаков придет. Послышались крики: «На сцену! На сцену его!»

Булгакову предложили подняться на сцену. А если он пожелает сказать что-нибудь в свое оправдание — пожалуйста! «Обвиняемому» предоставляется слово!

Очевидно, не сомневались, что Булгаков пришел просить прощения, каяться и бить себя кулаком в грудь. Ожидать этого могли только те, кто не знал Михаила Афанасьевича.

Он медленно, преисполненный собственного достоинства, проследовал через весь зал и с высоко поднятой головой взошел по мосткам на сцену. За столом президиума уже сидели готовые к атаке ораторы, и среди них — на председательском месте «сам» Орлинский.

Михаил Афанасьевич приблизился к столу президиума, на мгновение застыл, с видимым интересом вглядываясь в физиономию Орлинского, очень деловито, дотошно ее рассмотрел и при неслыханной тишине в зале сказал:

— Покорнейше благодарю за доставленное удовольствие. Я пришел сюда только за тем, чтобы посмотреть, что это за товарищ Орлинский, который с таким прилежанием занимается моей скромной особой и с такой злобой травит меня на протяжении многих месяцев. Наконец-то я увидел живого Орлинского, получил представление. Я удовлетворен. Благодарю вас. Честь имею.

И с гордо поднятой головой, не торопясь спустился со сцены в зал и с видом человека, достигшего своей цели, направился к выходу при оглушительном молчании публики.

Шум поднялся, когда Булгакова уже не было в зале.

Ш

На время,— но только на недолгое время, пока «Дни Турбиных» еще не были сняты с репертуара, — положение Булгакова изменилось. Он мог позволить себе уже не писать фельетон за фельетоном, чуть ли не каждый день. Он больше не жаловался, что не остается «времени для себя», то есть для большой, серьезной работы. Появились деньги — он сам говорил, что иногда даже не знает, что делать с ними. Хотелось бы, например, купить для кабинета ковер. Имеет право писатель украсить свой кабинет ковром? Но, помилуйте, купишь ковер, постелишь, а тут, изволите ли видеть, придет вдруг инспектор, увидит ковер и решит, что недостаточно обложил тебя — не иначе, как писатель скрывает свои доходы! И таким наложи-щем обложит, что и ковру рад не будешь, и дай боже, чтоб на пару штанов осталось!

Писатели в ту пору должны были так же, как и «частники» и «ремесленники», подавать декларации о своих доходах, а Булгаков, бывший тогда особенно на виду, почему-то вызывал постоянное недоверие своего фининспектора. Должно быть, из-за недружелюбных статей о Михаиле Булгакове в разных газетах.

Впрочем, материальное благоденствие Булгакова длилось не так уж и долго. Пьесу с репертуара сняли, печатать его перестали, и Булгаков взялся за повседневную работу газетчика в «Гудке».

Но если его и не печатали, то зато не могли ему помешать участвовать в публичных литературных спорах.

Такие споры уже догорали в Москве. В стенах Большой аудитории они почти прекратились. Но в стенах «Дома Герцена» на Тверском бульваре, 25, еще продолжались, правда, не с прежней страстностью и все реже и реже.

На одном из самых последних литературных споров — в «Литературном звене», руководимом Василием Львовичем Львовым-Рогачевским, — яростно выступил и Булгаков.

Василий Львович Львов-Рогачевский, известный литературовед, профессор, был добрый, доброжелательный ко всем человек, но едва ли достаточно строгий критик. Он принадлежал к категории милых и мягких людей, способных только хвалить, говорить о других приятное и совершенно не способных что-либо осуждать, бранить.

И искренне, празднично радовался, когда в литературе объявлялось новое имя.

Из Харькова ему прислали несколько очень тоненьких книжечек-тетрадочек — рассказов харьковских пролетарских писателей. Василий Львович принес эти книжечки на заседание «Литературного звена» во втором этаже «Дома Герцена» и, преисполненный восхищения, стал говорить о новой плеяде только что открытых им в Харькове молодых писателей.

Он показывал собранию книжечки-тетрадочки этих писателей, говорил об их «свежем взгляде на мир», называл их первыми ласточками «новой литературной весны». Подчерки» вал необыкновенную значимость того, что молодые эти писатели появились в провинции, и пророчил, что именно из провинции следует ожидать нового, счастливого, блестящего пополнения современных литературных трудов.