Необыкновенные собеседники

Как-то он горько посетовал на общего нашего с ним знакомца, к которому много лет относился с приязнью. Вдруг на примере этого знакомого старца Н. Н. увидел, как не надо быть старым!

— Взгляните вы на Н. Н.,— какой он брюзга, в нем уже нет его былой доброты! И уж не завидует ли он молодым, что так часто их осуждает? Он стал недобрым — посмотрите вы на него, он разучился по-доброму разговаривать с молодыми, ему с ними нехорошо, и, кажется, им тоже нехорошо с ним.

Паустовский с жалостью говорил о Н. Н. и не понимал старика. В старости человек становится зорче духовно, душевно чутче, все видит, все понимает, владеет мерой вещей, явлений. В старости человек терпим... В старости... Да, да, все это в старости, если человек овладел великим искусством быть старым!

Наблюдая Н. Н., утратившего к старости доброту и духовную зоркость, Наустовский увидел вдруг то, что мешает наслаждению старостью. Ну вот мы и договорились.

Самому ему легко с молодыми. И молодым с Паустовским легко.

После разговора о неумелой старости бедняги Н. Н. Паустовский и стал поторапливать меня с моим романом о старости.

— И о смерти тоже — в вашем ромаце?

У нас бывали разговоры и о страхе смерти. И опять о том, что мы все с детства запуганы призраком смерти и старости. Запуганы няньками, сказками, литературой, религией. А между тем можно и должно воспитывать человека в бесстрашии перед смертью, избавить его и от страха перед старостью, и от страха перед смертью. Мы сами воспитаны неправильно и неправильно воспитываем детей. Я доказывал: надо с юности готовиться к старости, воспитывать свои чувства, мирить их с неизбежностью, неотвратимостью смерти.

Татьяна Алексеевна терпеть не могла этих разговоров.

— Не могу слушать вас. Просто с ума сойти...

Но Паустовский говорил, что такие разговоры не запугивают, напротив — успокаивают его.

В Ялте работал он, как всегда, по многу часов. Иногда — в перерывах заходил в мою комнату:

— У меня нам поговорить не дадут. Народ...

Поговорить у него действительно не давали. Как везде и

всегда, его осаждали писатели, пионеры, приходившие из города с букетами цветов, работники чеховского музея, а главное, читатели. Они приезжали в Ялту лечиться и отдыхать со всех концов нашей страны. В Ялте узнавали, что в доме Литфонда живет их любимый писатель, и приходили, большей частью без надобности — просто поглядеть на него.

То же бывало и в Дубултах в 1957 году. Там администрация дома приходилось лгать приходившим почитателям Паустовского — уверять их, что Паустовский уже уехал.

В Ялте по вечерам у Паустовского собирались и допоздна засиживались, попивая легкое белое вино, обитатели дома. Паустовский привык вставать рано — с утра работать, и ежевечерние поздние гости утомляли его.

Близился его юбилей — семидесятилетие писателя. Но семидесятилетие Паустовский встретил в больнице. Инфаркт произошел вскоре после возвращения из Ялты — дома, ночью. Его перевезли в кремлевскую больницу. Наступили дни, полные тревог и напряжения. Почти ежедневно я разговаривал по телефону с Татьяной Алексеевной — надежды ее перемежались со страхом: состояние больного было очень тяжелым. В квартире Паустовских не переставая звонил телефон: тревожились не только друзья, близкие. О здоровье писателя справлялись незнакомые люди. Звонили и тем, о чьей дружбе с Паустовским было известно. Ежедневно звонили мне: как Константин Георгиевич? Что говорят врачи?

Ко дню юбилея почтальоны завалили квартиру Паустовского кипами писем и телеграмм. Множество телеграмм было адресовано прямо в больницу. По письмам и телеграммам можно было судить, что празднование юбилея писателя повсюду в стране происходило стихийно. Его праздновали даже в далеком Магадане на Колыме. Все это были празднования неофициальные, не везде даже отмеченные газетами, но празднования чистосердечные, читательские.

Наконец опасность прошла — Паустовского из кремлевской больницы перевезли в Барвиху — он поправился, к осени снова был дома, даже стал поговаривать о давно задуманной поездке в Париж, продолжал прерванную было работу, много читал, стремился наверстать упущенное.

Зимой он уехал с Татьяной Алексеевной в Париж. Вернулся только под Новый год, кажется даже 31 декабря. Первый его вопрос после возвращения — о Гехте. Только что Гехт перенес очень тяжелую операцию, лежал в больнице.

Паустовский был очень взволнован судьбой несчастного Гехта. Я поддерживал ежедневную связь с больницей, беседовал с врачами, лечившими Гехта, почти ежевечерне мне звонила отчаявшаяся Вера Михайловна Гехт — и почти ежеутренне Паустовские справлялись о Гехте...

Скончался Дмитрий Стонов, наш общий с Паустовским, очень давний, добрый знакомый. С ним вместе работали когда-то в «Наших достижениях».

Вдруг скоропостижно скончался Арон Эрлих, старый писатель-правдист, друг Паустовского и мой...

Люди, с которыми шли спутниками, попутчиками много десятков лет, стали исчезать один за другим...

Нет ничего обыденнее смерти в человеческой жизни. И ничему сознание человека не противится так упорно, как мысли о смерти.