Неофициальная история крупного писателя

— Ладно, скажу, все как есть скажу,— промолвил писатель, словно бросаясь в костер или в котел с кипятком.— Я считаю, что наша сегодняшняя литера­тура разложилась до предела, дальше некуда! Уже десять лет прошло с начала великой пролетарской культурной революции, но ведь десятилетие — это лишь мгновение в истории, зачем же во всех бедах обвинять куль­турную революцию?! Одних слез для истории недоста­точно, бывают и кровопролития, и смерти — да, смерти! А я вижу,' как в нынешних газетах один вспоминает одного умершего, другой — другого, третий — третьего, так и вспоминают без конца, будто, кроме смертей, ничего и нет. Вперед нужно смотреть!.. Теперь я хочу сказать о товарище Вэй Цзюе. Все вы знаете, что он оказал мне некоторую помощь, но это не значит, что я должен проявлять к нему мягкотелость. Какие статьи он в последнее время пишет?! Он не только возрождает все свои раскритикованные взгляды, но и решается выступать против классовой борьбы в литературе, а раз­ве коммунист, не признающий классовой борьбы, может называться коммунистом? Это азбучная истина. И еще я хочу коснуться Янь Миня.— Чжуан Чжун подумал, что лучше не называть его товарищем.— Вы читали его рассказы, в которых он выступает против так называе­мых современных суеверий, несущих людям душевные травмы. И вы прекрасно понимаете, что он имеет в виду под современными суевериями, против чего направлено острие его рассказов! Мне так тяжело и больно говорить об этом, что слезы наворачиваются на глаза, хотя вы знаете, что мужчины редко плачут...

Голос его задрожал, рот искривился, и в уголках глаз действительно появились две слезинки, которые он широким жестом смахнул на пол. Но люди, не по­нимающие его героизма, снова непочтительно фыркну­ли. Это страшно обозлило Чжуан Чжуна.

— Да, я со слезами на глазах говорю,— повысил он голос,— что если вы будете продолжать в том же духе, то вы погубите новую китайскую литературу, растопчете даже сами перспективы развития социализ­ма в Китае!

Он снова хотел выдавить из себя героические слезы, но они почему-то не выдавливались.

Между тем слушатели, которых невозможно было ничем пронять, обрушились на него с вопросами:

— Выходит, что мы должны опять призвать к вла­сти этих четырех бандитов?

— И вечно писать образцовые пьесы?

— И строить их на «трех выпячиваниях», «трех оттенениях», «трех конфликтах» и прочей чепухе?

— А почитать вождя, как святого,— это правильно? Вопросы сыпались отовсюду: спереди, сзади, сбоку.

Писатель не успевал не только отвечать, но даже по­ворачиваться и в конце концов совсем замолк. Тупо глядя перед собой, он полез в карман. Все ждали, что он вынет бог знает что, а он вытащил огромный блес­тящий значок с изображением Мао Цзэдуна и дрожа­щими руками прицепил себе на грудь. Потом медленно повернулся, показывая всем этот значок размером с плошку, и так же медленно пошел к выходу, точно дипломат с нежелательного совещания. Зал сначала оторопел, но через секунду разразился возгласами:

— Зачем пустили сюда это чучело?

— Наверное, его кто-то потихоньку пригласил?

— Ничего, что он покрасовался! По крайней мере, все увидели, какие еще чучела бывают.

— Да он просто помешался на своей верности... Вернувшись к себе домой, Чжуан Чжун узнал, что Центральный Комитет действительно собирается созвать совещание по критике литературных сорняков. В связи с этим писатель предпринял еще один важный шаг, но о нем (вы уж извините меня за лукавство) я расскажу в следующей главе.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ. Памфлет Чжуан Чжуна должен был сыграть истори­ческую роль, но, к сожалению, окружающие не сумели оценить его величие

Когда писатель с огромным значком на груди покидал заседание, ему пришлось выслушать немало нелестных слов, и он чувствовал себя так, будто ему надавали пощечин. Переполненный гневом, он вернулся домой, сел в кресло и глубоко вздохнул: в его разгоряченном мозгу рисовались многочисленные опасности, стоящие перед страной; они касались отнюдь не только литера­туры или искусства, но и идеологии, которую якобы нужно «освобождать», политики, которая должна, мол, быть более гибкой, экономики, будто бы нуждающейся в оживлении. И все-таки литература издавна была аванпостом, на нее в первую очередь совершаются покушения,— значит, отсюда должен начаться и контр­удар. Чжуан Чжун чувствовал себя на подъеме, как перед решающей схваткой. Кто, кроме него, может сейчас заняться пропалыванием литературных сорня­ков? Если не сделать это немедленно, будет уже поздно!