Неоконченная хроника перемещений одежды

Походив немного между рядами, окончив странствие в пространстве ковриков и посылочных ящиков, на которых стоял малопривлекательный для меня винтаж, вернулась обратно. В одном из ларьков заметила любопытный принт. Оказалось – моего размера длинная хлопковая итальянская рубашка с погонами, рукавами и карманами милитари. Принт был конкретный, хипповый: маки, васильки и бледные гвоздики по пыльному хаки. Семнадцать тысяч! Взяла немедленно. Рядом, на лавке, оказались несколько полушерстяных трикотажных платьев гольф. Мне почудилось, что эти модели вышли из шестидесятых, и сразу – на Грузины, на Тишинку. Выбрала черное, с рукавами три четверти, которые на мне, конечно, были семь восьмых. Такую вещь дополнить мог только небольшой яркий, феллиниевский, платок. Никакой бижутерии! И обязательно чулки. Вместо чулок оказалась обувь: кожаные ботиночки на каблуке сантиметров пять. Очень темно-синие, остроносые, с небольшой шнуровкой «оксфорд». Ботиночки были новые и продавались потому, что оказались малы. Производство отечественное. В но́ске ботиночки оказались зверскими – несколько раз до крови натирала ими ногу, но со временем они размягчились и оказались очень удобными, так что замену им долго не могла подобрать.

Нагруженная покупками (которых было не так много на самом деле), шла к метро, млея от неверного весеннего солнца. Мать, увидев пакеты и вещи в них, пожелала добавить. Соседка отдала ей небольшого, моего, размера английский, хлопковый с пропиткой, плащ цвета цикламен. С новым черным платьем он удивительно сочетался. Впрочем, с итальянской рубашкой тоже.

Аппетит проснулся и требовал новизны. Новизна не хотела замыкаться в фэшн-формах, так что пришлось обдумать визиты в секонд-хенд. Но пока ничего, кроме отвращения, секонды не вызывали. Приличное белье оказалось неприлично дорогим, покупки с лотков дважды оказались удачными, но в целом за белье было стыдно. С лотка было куплено два бюстгальтера: малиновый и фиолетовый, из плотного атласа с ненавязчивым кружевом, на косточках и с хорошей формой чашки, хотя и без поролона. Как можно вообще носить бюстгальтеры с поролоном, не понимала. А в туалете «Рогнеды» сейлзы женского рода, один из которых руководитель проекта, говорили странные слова: пуш-ап, разгрузочный. Купленные мною бюстгальтеры стоили шестьдесят рублей и в но́ске были удобны. С витрин смотрели картонные коробочки с дикими словами «Лормар», «Триумф». Это было неизбежное будущее женщин: белье марки «Триумф», и оно, на мой глаз, выглядело ужасно. Но иметь такую вещь в гардеробе было бы кстати. Никита посмеялся бы и сказал, что миру наступил триумф, а испортили его дольчики и памперсы. Дольчиками он называл колготки «Дольче вита».

– Вся Италия вяжет на нас колготки в три смены, – морщила носик сейлзиха Карабанова, которую называли Карабанихой за стервозность. Она очень хотела жить в Италии и потому работала в «Рогнеде». Не повезло ей.

Офисная машина прекращала свою работу на закате, и тогда наступала тишина, в которой становились лучше различимы любимые голоса.

В дом Эйнштейна, где безраздельно царила Анна, иногда приходил Билл, фотограф. Билл был русским, знал почти всех художников-концептуалистов, был несколько моложе их и не любил никого из них. В фотографии он был бог, насколько понимала тогда и сейчас могу понимать, а кроме того, творил из подручного материала объекты. Это были стихотворения в вещах.

Однажды он принес большой портрет Анны. На нем Анна широко улыбается на фоне Кремля, издающего салют. Вслед за Анной, стоя за нею, улыбается майский рассвет. Вся работа была бы неумной насмешкой, если бы не любовная нежность цветов и линий лица Анны, светлого и грустного одновременно.

– Печаль моя светла, – вырвалось нечаянно.

– Да-да! – поправил очки Билл.

В ту ночь ни Эйнштейна, ни Анны дома не было. Что-то приготовив и истошно прибравшись на возлюбленной мною Аниной кухне, приняла душ и уже собралась спать. Билл спать не собирался и нечто мастерил. Внезапно проснулась около трех ночи. Билл сидел в комнате Эйнштейна на полу, ловко ударял по грампластинкам молотком для отбивки мяса, выбирал фрагменты винила и раскладывал их на белые листы бумаги. Увидел меня и вздохнул.

– Манфред Манн. Тысяча девятьсот семьдесят пятый год. Соловьи и бомбардировщики. Родной. Ты хоть знаешь, что это такое?

– Да, у меня есть наша пластинка.

– Наша? Это обман, обман!

И снова ударил по грампластинке.

– А что еще?

– Вадим Мулерман. Манфред Манн, Мулерман. Коммунисты!

И снова – несколько точных, с оттягом, ударов молотком.

Утром тщательно отобранные фрагменты винила представляли собой фигуру затосковавшего крокодила.

– Это блюз? – спросила самонадеянно.

– Союз, – матерно ответил Билл.

Фрагменты винила ловко были посажены на ПВА. Основой композиции служил проклеенный ПВА ватман, который уже на ватман не походил. Никакой краски.

Так и сказала: никакой краски!

– Вот-вот, – оживился Билл, – ты поняла, в чем дело! Только линии! Крой!

Вечером показала Биллу свои рисунки.

– А ты попробуй рисовать фигурки для журнала мод. И выкройки.