Неоконченное путешествие Достоевского

Границы «Сна…», соединяющие его с раем или Эдемом (в отличие от утопии или антиутопии) и с грехопадением человека, – это границы, определяемые моральными, а не политическими или идеологическими маркерами места. У героя, пережившего видение Эдема, неизбежно остается чувство потери; он в некотором смысле претерпевает опыт нравственной перемены. Эдвард Васиолек и Роберт Луис Джексон с совершенно различных точек зрения оценили «Сон смешного человека» в свете опыта смены убеждений. Васиолек утверждал, что «„Сон…“ – это богохульство, но при этом интерпретаторы Достоевского дружно воспринимают его как таинство» [Wasiolek 1964: 145]. Ученый указывает на солипсизм «смешного человека», видя в этом средство отделить богохульство от подлинного таинства:

Он искажает истину, присваивая ее себе, и, как это часто бывает у Достоевского, такое искажение принимает форму гротескного подражания Христу. <…> В нравственной диалектике Достоевского высшее благо может быть развращено до глубочайшего зла, и зачастую трудно увидеть разницу. Но разница есть, и она абсолютна [Ibid: 147].

Подобно Холквисту и Морсону, Васиолек остро осознает коллизии значений и жанровых модусов, но не считает их семантической доминантой. По его мнению, читатели должны в итоге разрешить неопределенность, даже если этого не сделает герой.

Джексон, как и Васиолек, считает, что читатели «Сна…» должны в результате вынести окончательный моральный приговор рассказчику, но их выводы о природе этого приговора прямо противоположны тому, что считает Васиолек: «„Смешной человек“ переходит не от состояния апатии к нравственно-духовной убежденности, а от состояния возвышенного нравственно-духовного сознания к апатии и затем обратно – к новому уровню повышенной восприимчивости к человеку и обществу» [Jackson 1981: 273]. Другими словами, согласно трактовке Джексона, «смешной человек» испытывает подлинную смену убеждений. Если это так, то происходящий с ним переворот можно описать как осознание того, что, хотя рай и потерян, «люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв способности жить на земле» [Достоевский 25: 118]. Далее Джексон цитирует Пола Евдокимова: «Наряду с райской красотой смешной человек открыл, что есть нечто лучшее, чем невинность: сознательная добродетель» [Jackson 1981: 280].

Пробуждения

…у меня открылись глаза, и я увидал все совсем в другом свете. Все навыворот, все навыворот!..

Позднышев в «Крейцеровой сонате» Толстого

Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины

Данте. Ад

[143]

Жизнь – дар, жизнь – счастье, каждая минута могла быть веком счастья. <…> Теперь, переменяя жизнь, перерождаюсь в новую форму

Достоевский. Письмо, написанное в декабре 1849 года

Мрачным зимним вечером одинокий и отчужденный от всех человек идет по городу домой. Немногочисленные огни не разгоняют, а только сгущают окружающий мрак. Отвернувшись от человечества, не отозвавшись на просьбу бедного ребенка, он готовится ко сну. Этот человек занят собой, и только собой. Возможно, все происходящее далее – сон, а может быть, и нет. Героя посещают видения – и посетители: неземное существо (или ряд существ) берет его с собой в сверхъестественное путешествие – к тому, что ему уже знакомо. В какой-то момент во время этого воображаемого странствия герою чудится, что он умер. По ходу сновидения он видит, как утрачивает свою невинность и становится испорченным, и наблюдает за своим падением с беспомощным отчаянием. Он предает тех, кого любил. Внезапно проснувшись, он обнаруживает, что все это было сном. Придя в восторг от счастья, он помогает ребенку, – и вот уже этот исполненный доброжелательности человек получает удовольствие даже от сознания собственной нелепости в глазах окружающих.