Неоконченный полет (сборник)

Песковец остановился перед стендом Отечественной войны. Он заслонил собой портреты бородянцев с боевыми наградами на груди. У его ног выстроились гильзы снарядов, маленькие, как стаканчики, и широкие, как ведра. Лежали тут и пробитые немецкие каски, уродливые шерстяные и соломенные боты, в которых ходили зимой гитлеровцы. Над головой Песковца вопило черное слово «война». В голубых тихих глазах секретаря парткома еще ощутимее отзывалось эхо чего-то тяжкого, давнего.

— Шестьдесят девять человек полегли на фронтах. Они упомянуты в этом списке.

В списке перечислялись фамилии, имена и отчества. Кто из них был связан с авиацией, неизвестно, Несколько фамилий были знакомы, где-то слышаны.

— Среди них были и летчики? — спросил я.

На лице Песковца легкое замешательство.

— В Бородянке и теперь живут несколько летчиков. Кто из наших погиб летчиком, сказать не могу. Я летчиков мало знаю. Когда начиналась война, мне шел шестнадцатый год. После войны, помню, приезжали в гости — в кожаных куртках, в фуражках с золотом, целые ряды орденов на груди. Соколы — и только. Если необходимо разыскать кого-то, к вашим услугам. Я прошел от Сталинграда до Берлина разведчиком в армии Батова. Своей профессии не забыл.

— Как же это? В шестнадцать лет?

— После шестнадцати наступил семнадцатый, — усмехнулся Песковец.

— Но ведь в Бородянке к тому времени были уже оккупанты?

— Так я и ждал их! Я со своими ровесниками сорок второй год встретил в Сталинграде!

Иван Иосифович обернулся к портретам земляков, увенчанных боевыми орденами:

— Вот гордость нашего села! Не одну пару армейских сапог истоптали. И сегодня в работе... Бузовецкий Иван, кажется, был летчиком. Рука у него перебита. На фотокарточке как-то видел его — в кожаном шлеме, в очках.

Я присмотрелся к портрету.

— Мы сможем повидать Бузовецкого?

— Почему же нет? Он ежедневно на работе. Сейчас и пойдем к нему.

Мы обошли все комнаты музея и задержались перед галереей больших портретов заслуженных колхозников. Тут повторялись некоторые имена из списка погибших на фронтах. Остались отцы, братья, родственники. В увеличенных выразительных фотографиях отражались характеры и судьбы, долгие годы и суровый век.

Я окинул взором галерею и среди всех опознал Бузовецкого. Неужели он? Ой, кажется, не похож на моего летчика, нет. Но скорее бы повидаться с ним, услышать его рассказ!

День наливался летней жарой. Ветвистые липы сухо шумели густой звонкой листвой.

Чистое зерно

После самолета и быстрого автомобиля он теперь медленно передвигается в коляске с ручными педалями и примитивным управлением.

Бородянцы каждый день видят, как он на своем персональном транспорте рано утром выезжает из переулка на асфальтированную дорогу. Затем он сворачивает на тряскую мостовую, ведущую к колхозной усадьбе. В обеденное время он еще дважды, туда и обратно, проедет этим маршрутом, а вечером его не все и заметят — он часто задерживается на работе. Тогда его старенький экипаж незаметно движется «на первой скорости» в тени деревьев. Иногда в такую пору его подзовут к себе веселые мужчины, собирающиеся у киоска, и подадут кружку пива, ловко смахнув белую пену:

— Передохни, Иван Павлович! Когда потечет на ток зерно, будешь бегать на своей «третьей скорости».

Ни его настроение, ни беседа с ним не вызывают грустных мыслей. Разве только когда проскрипит мимо тебя его «фаэтон», вздохнешь и скажешь про себя: «Отходил на своих, бедняга!» Но он и не притворяется бодреньким ультрасовременным дедом и в разговоре не скрывает всего того тяжкого, что пришлось ему пережить.

Когда рассказывает о себе, можешь подумать: передает содержание книги о чьей-то жизни, — не веришь, что столько пришлось ему испытать. Вот уж действительно отмеренные на тысячу человек житейские беды почему-то достались ему одному.

В эту минуту послышались его тихие слова:

— Я счастлив. В мои годы работаю наравне с молодыми.

Попробую передать частицу того, что услышал от него.

Иван Иосифович не довел меня до крытого навеса, где Бузовецкий должен был приводить в порядок зерноочистительные машины, задержался по дороге.

Под каменным зданием склада, среди ящиков и мотков ржавой проволоки, стоял чубатый чернявый юноша и что-то разглядывал. Через минуту он толкнул ногой длинный ящик и оторвал выгоревшую на солнце доску. К нему и завернул секретарь парткома.

Это в натуре всех людей — заинтересованно наблюдать, как другой делает свое дело. А юноша, техник по механизации животноводческих ферм, открыл упакованный в ящике «электрический пастух». Разве это не чудо? Колхоз впервые закупил в Сельхозтехнике два таких набора, и они все время находятся под открытым небом.

Техник наклонился и стал перебирать вещи, обернутые темной вощеной бумагой. Заблестели белые изоляторы, из-под пальцев посыпались опилки. Обнаружив инструкцию, разгладил в ладонях и начал вслух читать:

— «Ограда электрическая. В непастбищный сезон хранить в сухом месте при температуре плюс четыре — плюс двадцать».

Юноша скосил глазами на секретаря парткома и свернул инструкцию.

— Пропало? — спросил Песковец усталым голосом.