Неонигилизм

Богиня Мойра сегодня преподнесла мне подарок: в книге моей жизни вписана новая лишняя страница, и я перечитываю ее и наслаждаюсь; всего то их осталось до конца немного, быть может, одна, но и ту могут перервать на двое.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Эхо азефовщины докатилось и до меня. Но всему этому нисколько не удивляюсь. Там, где демократизм на словах только, а равенство на бумаге, возможны подобные явления.

Не потому ли нити оказались в руках жандармов.

Как возможно допустить, что целый съезд, который должен быть координацией сил и идей партии, стал игрушкой, креатурой Охранного Отделения, провел его директивы: „никакой крупный акт не мог быть совершен без согласия и агентов Ц. К.“, деятельность всей партии контролировалась Азефом и Ко.

С давних пор существовали Осинские и Дегаевы, Балмашевы и Азефы. Какие контрасты и крайности. Но где же партии, партии „пролетариев“ и „трудящихся“? Что делали „чернорабочие“, „пешки“? Как они могли допустить верховодить собою? Партии не существовало: было самозванство.

Двухсотлетнее владычество над рабами привило: у одних — бар стремление к властвованию; такое же долгое холопствование других выработало „рабский дух“; эти предрасположения передавались по наследству и культивировались воспитанием. Социалистические партии в России созданы лицами из дворянско-буржуазного лагеря; они уплачивали долг народу за своих „известной подлостью прославленных отцов“.

Я не бросаю в них камнем. Это явление было необходимостью, но оно приучало массы надеяться на других и полагаться на своих „честных“, „идейных“ руководителей, а те не могли еще утерять замашек, воспринятых от своих отцов, порвать с прошлым, что сказалось и в тактике и в идеях партий.

К черту революционно-социалистическую филантропию — она оскорбительна для народа. Революция меньшинства с целью облагодетельствовать большинство — нелепость.

„Революция сверху“ ослабляет народ, который отвыкает от самодеятельности и приучается ждать манны небесной от каких-то „милостивцев“; мед смешан с ядом.

В народе зреют силы и пока деятельность его выразилась в синдикалистском и коммунистическом движении; но это только первые самобытные шаги— опыты, не забывая о том, что они еще резче выделяются на фоне существующего, как „яркая заплата на жалком рубище плаща“ — которым угрожает опасность: этот первоцвет рабочих будет заглушаться чертополохом засеваемым перебежчиками из враждебного стана.

....Какая производительная и созидательная работа поможет теперь. До тех пор пока человек не поймет, что свобода внутри нас, что он должен быть не носителем, а им самим, т. е. идеалом; тирания будет менять только свою скорлупу, оболочку.

Но смущаться не приходится: частной собственности сопутствуют городовой и тюремщик, как охранители ее, воры — как нарушители ее, и революционеры — протестанты против нее; между защитниками собственности, уголовными и преступниками политическими скользит агент-провокатор, и иначе не может быть.

Провокатор, как гремучая змея, предупреждает: держись на стороже, не развешивай уши и не сантиментальничай.

Вошедшие в революцию „из моды“ при приближении ее в ужасе скроются „за рубеж“. Скатертью дорога. Слабые духом уйдут и не будут излишним балластом, а сильным, укусы ее не страшны, они еще более закалятся.

Жизнь — борьба.

Аристотелевский „катарзис“ представляется мне: жизнь как свободно избранная деятельность, под предводительством правдивой воли и просвещенного, самоопределяющегося разума, не признающего добра и зла...

Слышали „стон“ и „плач“ сыча, что предвещает несчастье; „он чувствует приближение смерти“, говорили некоторые заключенные — так действует на суеверный ум негармоничные звуки и атавистические предрассудки.

Бррр.... Выдавленные из орбит стеклянные глаза и вывалившийся длинный, прикушенный язык — куда как неприятно.

Должно быть люди бывают предрасположены к родам смерти: я бы желал переменить „петлю“ веревки на пулю в нёбо и печь крематория, но, за неимением „гербовой“ надо довольствоваться обыкновенной.

Хрустнут разрываемые позвонки, „сверкнет“ в мозгу сноп яркого света — „звезды посыплются“ и, последней мыслью моего „я“, вероятно будет та, что она сама разделяется на двое и последними вспышками гаснет, как потухающая без масла лампада......

Ночью казнили троих, но „взяли на тихую“, как тать в нощи. Что значит практика!

На утро возле бани был виден сырой след: палачи мыли руки после каннибальского пира. Клич римлян: „Христиане-душители“ осуществился теперь и оказался верен.

Завещанный символ: „Приимите, ядите, сие есть тело мое“, стал жутким кощунственным фактом.

Чай, прогулка, обед... чай, ужин, поверка, как будто ничего не произошло.

Трупы и трупы.... Гекатомбы человеческого мяса были принесены „Богу“ во имя Его власти. Тысячами гибли христиане в колизеях римлян-язычников; новая идея увлекла их, „Дух Божий“ почил на них.