Неоновый дождь

— Они сразу впадают в кому, когда слышат мой голос по телефону.

— Я сам позвоню. Ты правильно сделал, что пришел сюда сегодня вечером. И дела твои сейчас не так плохи, как казалось еще совсем недавно, скажи?

— Да, сэр, именно так.

— И я еще кое-что хочу тебе сказать. Похоже, прокурор не собирается обвинять тебя в незаконном хранении оружия.

— Почему?

— Очередные выборы грядут. Наступает «время законности и порядка». Правительство намерено пустить в печать побольше заметок о спекуляциях на бирже и наркотиках — вряд ли им захочется, чтобы народ обвинил их в пустой трате денег налогоплательщиков на дело какого-то копа с дерьмовой пушкой.

— Вы уверены?

— Я это слышал. Эти ребята глядят наверх, и им наплевать на наши маленькие проблемы в управлении. Во всяком случае, на некоторое время путь свободен, правда, Дейв?

* * *

Но, как говорится, краденые деньги никогда не приносят удачи. Ты не расслабишься под обстрелом, не сойдешь с рельсов на крутом повороте.

Утром следующего дня, еще до рассвета, шел дождь, и когда выглянуло солнце, с зеленых деревьев вдоль улицы Каронделе капала вода, а в воздухе висел туман, залитый розовым, как сахарная вата, светом. Я остановил машину у дома Клита в рабочем районе, который скоро должен был окончательно почернеть. Его лужайка была недавно подстрижена, но какими-то неровными полосами, между дорожками, оставленными газонокосилкой, торчали рваные пучки травы, а трещины на тропинке и на подъезде к дому заросли сорняками. Пустые со вчерашнего дня мусорные баки все еще стояли перед домом, их мятые бока блестели от росы. В семь тридцать он вышел с переднего входа в белой рубашке с короткими рукавами, полосатом галстуке и льняных полосатых брюках, с пиджаком, перекинутым через руку. Пояс был затянут под пупком, как у футболиста, вышедшего на пенсию, а из-за широких плеч казалось, что он по ошибке натянул детскую рубашку.

Я поехал за ним через весь город по оживленным трассам. Жара и туман с наступлением дня стали подниматься, концентрируясь меж высоких зданий и в плотном потоке машин, и я отчетливо видел перед собой сквозь красноватую дымку, как Пёрсел широко зевает, трет лицо, будто стараясь проснуться, и высовывает голову в окно. Ну какой же все-таки подлец, подумал я. Утром, должно быть, ему бывает паршиво, он пьет стакан за стаканом, размышляя, не принять ли еще аспирина, и скрывая свои страдания в темноте туалета. Днем он, выйдя на ослепительно яркое солнце, сливается в своей машине с общим потоком и едет по Канал-стрит в какое-нибудь кафе, где его никто не знает, и сидит там до часу дня, потягивая за обедом пивко, которое помогает ему склеить день. Ему тяжело жить, а скоро придется совсем несладко.

Он резко остановился перед Грейхаундской автобусной станцией, заняв своей большой машиной два места парковки, и зашел внутрь, надев пиджак. Через пять минут он вернулся к машине и вырулил на дорогу, оглядываясь кругом, как будто все население земного шара преследовало его, показываясь в зеркале заднего вида.

Я поехал обратно домой, позвонил в больницу справиться о Джимми, позанимался со штангой, пробежал четыре мили вдоль озера. Потом начистил свое ружье и стал готовить себе второй завтрак из окуней и черного риса, слушая старую запись Блайнда Лемо-на Джефферсона:

Вырой мне могилу серебряной лопатой

И следи, чтобы там было чисто,

О Боже, опусти меня туда на золотых цепях.

Интересно, почему только черные в своем искусстве показывают смерть реалистически? Белые пишут о ней как о некой абстракции, используют ее как поэтический прием, соотносят себя с ней, только когда она далеко. Большую часть стихотворений на тему смерти Шекспир и Фрост написали по молодости. А когда Билли Холидей, Блайнд Лемон Джефферсон или Лидбелли пели о ней, слышалось, как взводят курок тюремной винтовки, виделся черный силуэт, болтающийся на дереве на фоне заходящего красного солнца, в нос ударял запах свежего соснового гроба, опускаемого в землю у Миссисипи, с телом издольщика, который всю жизнь работал как проклятый.