Неоригинальный

Настасья Филипповна. Вы хоть и мастер угадывать, однако ж ошиблись. Я вам сегодня же об этом напомню… Господа, представляю вам Льва Николаевича Мышкина, князя, весьма благородного нового моего друга.

Настасья Филипповна повела князя к своему столу мимо гостей, в том числе и Тоцкого.

Тоцкий (проходящему мимо князю). Мое почтение, милостивый государь…

Генерал Епанчин (отбращается к Тоцкому). Какое такое дело заставило князя посетить разлюбезную Настасью Филипповну?

Ганя (чрезвычайно серьезно, без малейшей шутливости, даже мрачно). Дело слишком ясное и слишком за себя говорит, я наблюдал князя сегодня почти безостановочно, с самого мгновения, когда он давеча в первый раз поглядел на портрет Настасьи Филипповны, на столе у Ивана Федоровича. Я очень хорошо помню, что еще давеча о том подумал, в чем теперь убежден совершенно, и в чем, мимоходом сказать, князь мне сам признался.

Настасья Филипповна. Господа, не хотите ли пить шампанское. У меня приготовлено. Может быть, вам станет веселее. Пожалуйста, без церемонии.

Тоцкий и генерал Епанчин снова переглянулись.Предложение пить, и особенно в таких наивных выражениях, показалось очень странным от Настасьи Филипповны. Все знали необыкновенную чинность на ее прежних вечерах.

Один только Ганя ничего не пил. В странных же, иногда очень резких и быстрых выходках Настасьи Филипповны, которая тоже взяла вина и объявила, что сегодня вечером выпьет три бокала, в ее истерическом и беспредметном смехе, перемежающемся вдруг с молчаливою и даже угрюмою задумчивостью, трудно было и понять что-нибудь. Одни подозревали в ней лихорадку; стали наконец замечать, что и она как бы ждет чего-то сама, часто посматривает на часы, становится нетерпеливою, рассеянною.

Тоцкий. А не дать ли нам хозяйке покой?

Все затревожились и зашевелились.

Настасья Филипповна. Отнюдь нет, господа! Я именно прошу вас сидеть. Ваше присутствие особенно сегодня для меня необходимо.

И так как почти уже все гости узнали, что в этот вечер назначено быть очень важному решению, то слова эти показались чрезвычайно вескими. Генерал и Тоцкий еще раз переглянулись, Ганя судорожно шевельнулся.

Незнакомая барыня. Хорошо в пети-жё какое-нибудь играть.

Фердыщенко. Я знаю одно великолепнейшее и новое пети-жё, по крайней мере такое, что однажды только и происходило на свете, да и то не удалось.

Незнакомая барыня. Что такое?

Фердыщенко. Нас однажды компания собралась, ну, и подпили это, правда, и вдруг кто-то сделал предложение, чтобы каждый из нас, не вставая из-за стола, рассказал что-нибудь про себя вслух, но такое, что сам он, по искренней совести, считает самым дурным из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни; но с тем, чтоб искренно, главное, чтоб было искренно, не лгать!

Ганя. Да как тут доказать, что я не солгу? А если солгу, то вся мысль игры пропадает. И кто же не солжет? Всякий непременно лгать станет.

Фердыщенко (воскликнул). Да уж одно то заманчиво, как тут будет лгать человек. Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверный поступок твой и без того всем известен. Да вы подумайте только, господа, подумайте только, какими глазами мы потом друг на друга будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!

Тоцкий. Да разве это возможно? Неужели это в самом деле серьезно, Настасья Филипповна?

Настасья Филипповна (с усмешкой). Волка бояться – в лес не ходить.

Фердыщенко (вскричал). Но какой же вы утонченнейший человек, Афанасий Иванович, так даже меня дивите. Представьте себе, господа, своим замечанием, что я не мог рассказать о моем воровстве так, чтобы стало похоже на правду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает, что я и не мог в самом деле украсть (потому что это вслух говорить неприлично), хотя, может быть, совершенно уверен сам про себя, что Фердыщенко и очень бы мог украсть! Но к делу, господа, к делу, жеребьи собраны, да и вы, Афанасий Иванович, свой положили, стало быть, никто не отказывается! Князь, вынимайте.

Дамы жребиев не положили.