Неоседланные лошади

За окном шел дождь, а он, положив руки в карманы брюк и насвистывая, ходил из одной комнаты в другую. В карманах штанов валялись пуговицы, которые нужно было пришить, но он не пришивал их, и рубашка не застегивалась. Он прохаживался с открытой грудью, насвистывал песню своей первой любви, приходившую к нему всегда вместе с дождем.

Тогда он был еще юношей, в кино шел фильм «Под крышами Парижа». Все насвистывали песенку «Мой Париж». Он также насвистывал ее и любил девушку со вздернутым носиком, тонкими, длинными руками и розовым бантом в волосах, жившую на их улице.

— Идет, идет! — кричал с перекрестка его друг, следивший за появлением соседской девочки. А он поднимался по лестнице наверх, ложился на плоскую земляную крышу и с края смотрел на улицу. Из-за угла выходила девочка. Сначала появлялся ее бантик, потом она сама. Приятель, останавливая ее, здоровался с ней и говорил ей все то, о чем они заранее договорились. Он с края крыши наблюдал за ней, а его маленькое сердечко впервые отстукивало — я есть, есть я. А когда девочка скрывалась за соседними воротами, он спускался с крыши, подходил к товарищу и спрашивал:

— Что она сказала?

— Сегодня она не будет играть с нами, у нее — уроки.

А он не учил уроков, садился у порога дома и смотрел в ее окна. Потом шел домой, брал спичечный коробок и, закрепив на нем две спичечки, поджигал их. Одна спичечка — это он, другая — она. Горящие спички клонились друг к другу или же отдалялись, а он жег их снова и снова много раз.

На улице шел дождь. Он достал из кармана спички и зажег сигарету. Запах серы ощущался здесь, в комнате, вместе с воспоминаниями о забытой любви. Он опять, как в юности, достал две спички, закрепил на коробке и поджег их. Спичечки, сгорая, наклонились друг к другу, а он с горечью подумал, что сейчас ему все равно и он не огорчится, если они не наклонятся друг к другу. Сейчас это просто-напросто спички, и больше ничего.

Мать негодовала из-за исчезавших спичек, думая, что сын научился курить. А он не курил еще, просто был влюблен. В кинотеатрах шел фильм «Под крышами Парижа». Он насвистывал песенку «Мой Париж» и любил, любил безответно соседскую девочку со вздернутым носиком, тонкими, длинными руками и розовым бантом в волосах.

Он выбросил недокуренную сигарету в окно и не увидел, как она погасла под каплями дождя, не долетев до тротуара.

И опять он зашагал из комнаты в комнату, положив руки в карманы брюк.

Вторая любовь пришла со скрипичным концертом Мендельсона. Он был уже студентом. С горечью перебирая в кармане пуговицы, он решил не вспоминать маленький домик, в котором они жили, ссоры, их ребенка, войну и полную окурков пепельницу в минуты расставания.

На улице шел дождь, девушка опаздывала, а он курил сигареты одну за другой и нервничал. Зачем нужно было все рассказывать? Сейчас он уже не мог насвистывать песенку «Мой Париж» и скрипичный концерт Мендельсона. А за окном шел дождь, и обе мелодии сплетались здесь, в комнате.

Когда он обо всем рассказал девушке, она внимательно выслушала и так печально взглянула на него, что он уже во время рассказа понял — она хочет иметь свою собственную песню, только свою, а у него уже не было песен, и он не жег спичек для нее.

В тот день, когда они встретились, был праздник, и всюду звучали марши. Было бы странно, если бы один из этих маршей стал песней любви. Он перестал ходить взад-вперед. «На самом деле было бы странно», — подумал он и, чтобы представить себе это, начал напевать первый попавшийся марш и никак не мог заставить себя подумать о девушке. Он насильно заставлял себя — снова ничего не получилось, а он зашагал как солдат, высоко выбрасывая ноги. Где-то в памяти затрещали пулеметы, он был солдатом — солдатом в изодранных штанах. Неприятель наступал на пятки, и у него не было времени зашить дырки на своих штанах. Он лежал за стеной полуразрушенного дома. Третий день шел бой за улицу, стреляли с одного тротуара на другой. В здании напротив расположился противник. Над расцвеченной пулями стеной угрожающе повисла бетонная лестничная площадка. Из стены торчали железные прутья, как обнаженные нервы. Вокруг лежали раненые и убитые. Солдаты давно уже привыкли к стонам раненых и крику умирающих. Вот и сейчас тут, рядом, лежит раненый солдат, с которым он беседовал еще вчера, а сегодня он с утра бредит, бредит о маленькой улочке, домике и цветущей акации; и вдруг среди этих знакомых звуков слышится странное нытье. До сих пор еще никто не скорбел так жалобно. Эти непонятные звуки на мгновение прерывают бой. Привыкшие ко всему солдаты озабоченно переглядываются. На противоположной стороне улицы также тишина. Очевидно, нервы противника тоже не выдерживают. Один из солдат осторожно вылезает из-за прикрытия и оглядывается.

— Раненая кошка с котятами, — говорит он, — устроилась на трубе соседнего здания.

— Как стонет, проклятая, — говорит другой.

Они впервые слышат крики раненой кошки. Погибали люди, все уже привыкли к бреду умирающих о далеких улочках, маленьких домиках и цветущих акациях.