НЕОТМАЗАННЫЕ-Они умирали первыми

Это был обычный день ничем невыделяющийся из остальных. Одна группа боевиков с афганцем-инструктором, разложив на разостланном брезенте радиодетонары, готовила из фугасов взрывные устройства, другая же как неприкаянная слонялась по лагерю со скучающими лицами. Из пещеры появился, зевая, опухший невыспавшийся Ваха, сегодня он был явно не в настроении. Почесывая растрепанную черную бороду, он направился в заросли справлять нужду.

Вернувшись и проходя мимо пленников, он ни с того ни сего повалил ослабшего замордованного Куприянова на землю и наступил на него армейским ботинком. Крикнул что-то сидящим у костра боевикам, те загоготали, заулюкали. Черный Абрек схватил сержанта за волосы, задрал голову и обнажив кинжал, висевший на поясе, стал медленно словно пилой резать пленному горло. Колька закричал, отчаянно задергался, пытаясь вырваться. На землю брызнула струя темной крови. Сержант захрипел, засучил ногами. Трофимов, не выдержав, кинулся на палача, но тот уловил краем глаза его движение и молниеносным выпадом ударил рукояткой кинжала Трофимова в лоб. Из рассеченного лба кровь залила лицо. Когда Трофимов сделал попытку подняться на ноги, последовал еще один удар тяжелым армейским ботинком в скулу. Неприятно хрустнуло. Рот наполнился сладковатой жижей и зубовным крошевом. Трофимов, застонав от боли и бессилья, рухнул на колени на забрызганный кровью снег перед пещерой…

— Ты следующий! — сказал через минуту, презрительно улыбаясь, Ваха, пиная как футбольный мяч отрезанную голову к ногам развеселившихся зрителей и вытирая клинок о спину Трофимова.

— А потом, ты! — Ваха резко обернулся и ткнул кинжалом в сторону, побледневшего как смерть «омоновца», который на свою беду подошел в этот момент с охапкой дров и был свидетелем страшной сцены. Но следующим Алексею стать не довелось. Волею судьбы, через пару дней его обменяли на какого-то важного «духа», по имени Расул. Рано утром ему завязали глаза, посадили в бежевую «Ниву» и отвезли под Гехи-Чу, где на развилке дорог их уже ждал «уазик» с вооруженными людьми в черных масках и пленным боевиком.

Потом были: госпиталь, утомительные, выводящие его из себя, беседы с «фээсбэшниками», несколько неприятных поездок в Ростов на опознание погибших военнослужащих, после которых он возвращался сам не свой. После санатория под Москвой, где проходил реабилитацию, он вернулся в родную часть. Контракт не продлял. Уволился. Развелся. Он стал совершенно другим человеком. Война и плен изменили его. Катя, жена его, измучилась с ним. Похудела, осунулась. Стала похожа на тень. Она так и не смогла найти тропку к прежнему своему любимому, ей так и не удалось вырвать его из когтей мрачных воспоминаний, ей было трудно ужиться с его зловещим молчанием, с его нескончаемой депрессией, с его лютой злобой, с частыми срывами, драками и запоями. Не было недели, чтобы он не являлся домой с разбитой в пьяных потасовках физиономией. Его каменное в шрамах лицо и неподвижные мертвые глаза сеяли в душе молодой женщины ужас. Она не выдержала такой жизни. Ушла, забрав трехлетнюю дочку. Перекантовавшись на гражданке около года, сменив не один десяток рабочих мест, он через верного друга, занимавшего пост в силовом ведомстве, оказался в СОБРе. Здесь, он сразу почувствовал, что его душа наконец-то обрела относительный, если можно так сказать, покой.

Каждый выезд на операции связанный с риском, будь то, освобождение заложников, захват наркодельцов или разборки мафиозных структур, был для него настоящим праздником. Он буквально преображался на глазах. Оживляясь, словно удав, почувствовавший весну после зимней спячки. Улыбался, отпускал прикольные шуточки, словно из рога изобилия сыпал цитатами великих, за что за ним закрепилось прозвище «Конфуций». Товарищи по оружию привыкли к таким резким переменам в его настроении. Их это нисколько не удивляло. Многие из них прошли через «горячие точки», и у некоторых из них были аналогичные проблемы, было свое особое отношение ко всему в жизни.

Глава восьмая

Ромка стоял у высокого металлического забора, покрашенного суриком и поливал его. От прозрачной горячей струи и мокрых кружев на заборе вверх поднимался легкий пар.

— Двинули! — хрипло бросил он напарнику, закончив свою нехитрую процедуру, и они молча побрели по узкой горбатой улочке. Под ногами смачно чавкала скользкая грязь, «стокилограммовыми» комьями налипая на сапогах. Они двигались вплотную к заборам, шлепая по нежному свежему снежку, который тонким слоем покрыл все вокруг. В небе стояла белая непроницаемая пелена, солнце еще не пробилось сквозь эту стену сырого тумана. Голые серые ветки деревьев и кованое обрамление заборов стайками оседлали неугомонные воробьи. Веселое беcшабашное чириканье, которых изредка нарушалось яростным собачьим лаем и глухим рыком «бээмпэшек», двигавшихся по соседним улицам.