Непобедимая буря

Мраморный бортик фонтана слепил белизной, а за ним… на песчаной дорожке сидела на корточках девушка в розовом платье: глядела, как по воткнутой в землю палочке бегают муравьи. Медово-льняные локоны собраны в узел на темени. Растрёпанные пряди от виска до щёк, лоб в кудряшках.

Высокая тень в шляпе накрыла её. Она подняла большие зелёные глаза. Лицо белое, тонкие дуги бровей. Дикий взгляд… Наклонила голову, как играющий котёнок. Вскочила – и, как антилопа, исчезла в зелени сада. Василий посмотрел ей вслед. И повернул обратно.

***

К реке! К лодке!

Впрыгнул в неё с берега, схватился за змеевидную ветку ивы. Отломил. Оттолкнулся ногой от притоптанного песка – и, как веслом, стал грести веткой по течению. Вернуть лодку на своё место – на свой берег. Чтобы не возвращаться к ней сюда.

До Шешурки доплыть не смог. Плечи уже болели. Выбрался через крапиву на берег.

Луг на горизонте упирался в небо. Трава по колено – лоснилась, усыпанная синим бисером вероники. Одуванчики слепили майской радостью, душили нектарным ароматом. Шешурские сенокосы. Василий направился через луг семимильным шагом. Словно торопился. Или убегал.

За горой вырос еловый перелесок. Наконец, успокоил тенью невыносимое, настырное солнце. Ноги привели к округлому пруду. У берега под водой желтели цветки мать-и-мачехи. Ни водомерок, ни плеска рыб, даже комары не успели учуять живого человека. Одна зеркальная синь. И ели вокруг, и груда камней, принесённых ледником Всемирного потопа. Наконец – покой. И одиночество. Василий с разбегу взобрался на серый холодный валун, как на утёс. С высоты осмотрел пруд и подтопленные берега. Что-то было мучительно-тоскливое в этой тишине. Сакральное спокойствие природы сладко давило грудь.

Василий сел на камне. Положил рядом шляпу. Как звучала тишина? «Чви, чви, чви, чви», – пищал в еловых верхушках клёст. Фоном звенели пеночки – словно задевали языки колокольчиков. И в этом звоне выбивался детский смех. Девичий… Откуда? В голове. Словно мозг заразился им. И требовал покориться, отдаться ему – и слушать, слушать, слушать…

***

Яблоневые ветви и без того не пропускали свет в гостиную, а тут ещё тучи заходили, да ещё и под вечер. Василий щурился, но упорно разбирал без свечей немецкий текст в кресле у окна. Гофман. «Майорат».

– Почему так темно? – Дмитрий переступил порог. – Сидишь тут – в белых жилетах, как привидение!

– Испугался?

– Ты умеешь. Помню, как в детстве… Спасибо лампадку пред иконами не погасил!

– Ты был у Даровых?

– Да-а, – Дмитрий скрипнул дверцей буфета, достал гранёный стакан и графин с яблочной водой. – Узнал.

– О чём?

– Хи! Уже забыл? Тебе посчастливилось. Она кузина Марии, – он придвинул стул и сел за стол лицом к Василию. Сквозь щели в деревянной оконной раме зашелестел дождик.

– Ей семнадцать. Как моей Марии. И жить она теперь будет у них. Отцу её уход нужен, а привезли их из Костромской губернии.

– Ты Марию спрашивал?

– Да не спрашивал я. Но это точно она, – Дмитрий глотнул из стакана. Встал. Прошёлся до окна. – Я не должен этого говорить, но… Что ты в ней нашёл? Она дурно воспитана. Вот и взяла её Агриппина Ивановна, чтобы хоть немножко заняться её манерами. Ты ведь её даже не видел, а…

– Уже видел.

– Когда? Где?

– Случайно, – Василий бросил книгу на подоконник и направился в двери.

– И имя у неё такое странное.., – Дмитрий поднял Гофмана, повертел в руке. – Маремьяна, Маремьяна…

Глава 6

Василий бродил по верхним покоям: из комнаты в комнату, от окна к окну. Спускался в вестибюль, открывал двери в сени… И возвращался. Чего-то ждал он в этот день – понедельник накануне Троицы. Не зря же щемило виски и брови от духоты, не зря густое тепло воздуха давило голову.

– Ой, Митенька, сдаётся мне, опять Вася от нас уедет, – Февронья смотрела, как Дмитрий выуживал землянику из фарфорового блюда за обеденным столом.

– Почему так думаешь, нянюшка?

– Заскучал он, кажись. Уж две недели как из дому не выходит. Ни в гости, ни верхом кататься. А погода-то какая, гляди! Стоит, смотрит в окошко. Или в комнате закрывается с книжками. Всё один да один.

– Он и раньше таким был.

– Ой, да… Теперь хоть, слава Те, Господи, по кладбищам не ходит! – Февронья перекрестилась.

– А я полагаю, никуда он пока не тронется, – Дмитрий улыбнулся. Стёр салфеткой случайную красную каплю с манжеты.

– Дай Бог, чтоб твоя правда была, Митенька. Дай Бог… Токмо как расшевелить-то его?

После обеда сад в окне показался мёртвым. Василий спустился по лестнице, вышел на крыльцо, оперся об угловатую колонну. Птицы молчали, затих ветер в яблоневых листьях.

Неужели пора?

Покоряясь ногам в домашних серых туфлях, он шёл и шёл вперёд, и сад преображался в дикий парк с дубами, рябинами, орешником. Деревья прекратились – начался луг с дорогой в две колеи. Открылось небо. Так и есть! Из-за восточного горизонта, где белые ивы прятали русло реки, всплыли дымчато-синие клубы.

Василий расстегнул медные пуговицы и – без шляпы, в льняных панталонах, одном пикейном жилете и рубашке, – волоча фрак по земле, направился навстречу. В гору, к лесу, откуда сбегал-журчал прозрачный ручей.