Непобежденные

Белым облачком взметнулся впереди разрыв мины. Потом еще и еще. И вдруг кто-то, как показалось Зародову, налетел на него сзади, ударил всем телом, сшиб, выбив из рук коробку с дисками. Он тотчас вскочил, готовый выругаться, оглянулся, но увидел позади лишь белый дымок только что разорвавшейся мины. Нагнулся за искореженной коробкой и присел от острой ломящей боли во всей спине. Понял, что ранен, но понял также, что ранен легко, раз остался на ногах, помотал головой, стараясь освободиться от вдруг застлавшего глаза тумана, и бросился догонять убежавшего далеко вперед Манухина.

Немцев они уничтожили всех до единого, постреляли в степь для острастки и пошли обратно в свои окопы. Спокойно пошли, будто и не было никакой войны, весело переговариваясь о невиданном оружии, в один миг измолотившем целую колонну противника. И, как всегда бывает, когда никто ничего не знает, нашлись очевидцы, будто бы видевшие вблизи это оружие, не оружие, а так, простые грузовики-пятитонки, из кузовов которых сами собой, без всяких пушек, десятками вылетают снаряды. Было тихо в степи, и в той стороне, где должны были затаиться немцы, не раздавалось ни единого выстрела.

— Глянь, Ваня, что у меня сзади, спина зудит, — попросил Зародов.

Он повернулся к Манухину спиной, подождал-подождал и оглянулся в нетерпении.

— Ну?

Манухин был бледен и губы у него дрожали.

— Ты ж весь израненный. Все в крови…

— То-то, я думаю, в штанах мокро.

— Да ты ж тяжело раненный!

— Тяжело раненные лежат.

— Тебя, битюга, разве свалишь. — Он торопливо заоглядывался и вдруг закричал тонко, испуганно: — Санита-ар! Дядя Сережа!

Словно отозвавшись на этот крик, в небе послышалось надрывное завывание немецких бомбардировщиков, и бойцы изо всех сил припустили к спасительным окопам. Едва нырнули в свои норы, показавшиеся такими обжитыми и надежными, как ударили первые бомбы. Особенно густо рвались они на степном пупышке, откуда били неведомые «бесствольные пушки». Но мало кто видел это, ибо в миг, когда воют бомбы над головой, не до оглядки. Вздрагивающий осыпающийся кусок земли перед самым носом, да пальцы, как чужие, побелевшие на цевье винтовки, да бледное оконце неба наверху, запыленного, задымленного, — вот все, что видится бойцу в такой миг.

Вдруг это оконце над окопом пулеметчиков заслонило что-то массивное, и послышался ворчливый голос санитара:

— Кто тут звал? Чего стряслось?

Был санитар, по мнению молодых Манухина и Зародова, совсем стариком, хотя кое-кто во взводе и называл его молодым человеком. До войны работал он в джанкойской больнице не то доктором, не то сторожем, никто толком не знал. Имя его было — Сергей Анатольевич Валиков, но все во взводе, кроме младшего лейтенанта Тувинцева, называли санитара дядей Сережей. Валиков никаких слухов о себе не опровергал, ни с кем не спорил, с педантичной дотошностью пожилого человека делал все, что было нужно и не нужно делать санитару.

— Э, батенька, — сказал он, только глянув на спину Зародова. — В больницу тебе надо немедленно. При такой пыли да грязи враз попадет инфекция, и поминай как звали.

Он начал рвать тельняшку, но Зародов не дал, поморщившись, содрал ее через голову. Оглядел искромсанную осколками, черную от крови, свернул.

— Постираю да зашью… будет как новенькая… — говорил он, ежась от боли, вздрагивая всей спиной, когда санитар промокал раны тампоном ваты, смоченной в спирте.

Тут снова загрохотали бомбы, и Валиков, растопырив руки, навалился сверху, чтобы, не дай бог, в открытые раны не попала пыль.

— Тебя надо всего перевязывать, — закричал он в самое ухо Зародову. — У меня бинтов не хватит.

— А ты не перевязывай.

— Как не перевязывать? А инфекция?

— Надену нательную рубаху — есть у меня неодеванная. Замотай чем-нибудь, чтобы кровь не шла.

— Чем я тебя замотаю?

— Моими обмотками, а? — предложил сидевший рядом на корточках Манухин.

— Одних твоих мало, — подумав сказал Валиков.

— Найдем еще.

Когда поутихла бомбежка, он вылез из окопа, побежал куда-то. Вернулся с ворохом обмоток.

— Ты сбереги их, а то все отделение разул, — сказал Манухин. — И добавил, противореча себе: — Живы будем — обживемся, а помирать придется, так можно и без обмоток.

Валиков размотал свои тоже, потер оголенные лодыжки и принялся засовывать ватные тампоны под закровяневшую на Зародове белую рубаху. Затем ловко забинтовал все тело обмотками — от ягодиц до плеч.

— Пойду у Дремова спрошу, с кем бы тебя в медсанбат отправить, — сказал Валиков, задирая подбородок, оглядываясь через осыпавшийся бруствер.

— Чего меня отправлять? Сам дойду.

— Нельзя, много крови потерял.

— Сказал — дойду.

— Ну ладно, — подумав, согласился он. — Только ты уж дойди, пожалуйста. А то век себе не прощу, что одного пустил.

Снова показались в небе немецкие самолеты. Они бомбили что-то в тылу, но идти все равно было нельзя: все движущееся в голой степи далеко видно, и самолеты гонялись не то что за машинами, а и за отдельными людьми.