Непоборимый Мирович

Но почему так несправедливо устроен мир? Почему он должен страдать за грехи своих предков, что не поладили когда-то с российским императором? А теперь Украина и вовсе стала частью России, и даже гетман назначался в Петербурге. И хотя Василий родился и вырос в Сибири и толком не знал языка своих предков, а мать его была русской женщиной, он все равно считал себя потомком вольных запорожских казаков, никому не подчиняющихся и живущих по своим собственным законам. Видимо, вольность та порой прорывалась в нем наружу, коль он получил среди кадетов корпуса обидное прозвище Суржик. Но в то же время она выделяла его из числа остальных, указывала на непримиримый дух и независимость от существующих порядков. Он и держался обычно особняком от остальных воспитанников, не водил особой дружбы ни с кем, а в случае обиды мог такого наговорить обидчику, что потом самому становилось неловко.

Несколько раз он порывался написать письмо Алексею Разумовскому, который, по словам сибирского владыки, в свое время поспособствовал определению его в кадетский корпус, но едва брался за перо, положив перед собой чистый лист, останавливался, не зная, с чего начать. Вспоминались слова бабки Пелагеи: «Он светлейшим графом стал через амурные дела с дочкой того, что нас всего лишил. А так бы до сих пор на клиросе пел и в хате с крышей соломенной жил…» Нет, не мог он себя пересилить и назвать выскочку Разумовского «светлейшим», унизиться до просьбы, до прошения о помощи к человеку ниже себя по происхождению. Не Разумовский, а он, Мирович, должен жить при дворе, где давно бы получил графский титул. И служить он мог бы в гвардии, а не в пехотном полку, где приходится спать в общей палатке с неумеющими даже поставить свою подпись унтерами, питаться из общего котла и не иметь свободных денег. Тут его мысли вновь вернулись к случайной встрече в Нарве с капитаном гвардейцев, и он принялся мечтать о поездке в столицу, по которой ужасно соскучился, несмотря на то, что провел в ней свои далеко не самые лучшие дни.

Сейчас, на берегу замерзшей незнакомой речушки, покуривая трубочку, он ощущал себя столь одиноким и обиженным на весь мир, что хотелось завыть, закричать во все горло. И горжет подпоручика не особо радовал, а почему-то даже вызывал раздражение и злость.

А еще ему вспоминались ночные встречи с Урсулой, с которой они так нелепо расстались. Помнит ли она о нем? Ждет ли? Или это так, случайная встреча, о которой лучше всего просто забыть…

«Нет, я им еще покажу, кто есть Мирович! Не подвиг, так что-то иное совершу, чтобы обо мне узнали все…» – думал он, до хруста сжимая зубами мундштук трубки.

– Вот ты где! – услышал он голос за спиной. – А я уж с ног сбился, ищу тебя повсюду. Не захворал случаем? – То подошел Георгий Калиновский, который тоже получил повышение из сержантов в прапорщики и был тому донельзя рад, не считая себя в отличие от Василия обиженным на всех.

– Не по себе чего-то, – отозвался Мирович.

– Радоваться надо повышению, а ты хмурый сидишь, в одиночку, словно тебя в Сибирь ссылают. Пойдем к другим. Там уже пир горой, нас с тобой ждут. Нехорошо от всех отделяться.

– Радоваться? – вскочил на ноги Василий. – Чему радоваться? Вот этой бляхе, будь она трижды проклята! – и он размахнулся, собираясь бросить в прорубь горжет подпоручика.

– Не смей! – перехватил его руку Калиновский. – Под суд пойдешь, ежели кто увидит. Да что с тобой вдруг? Думал, сразу в полковники произведут? Тогда уж лучше сразу в генералы.

– Мне противно служить с мещанскими сынками, готовыми кланяться по любому поводу вышестоящему начальнику! А ежели он еще одарит их улыбкой, то и вовсе могут в лепешку расшибиться, только бы выслужиться перед ним хоть доносом или иной подлостью. Подлый народ! И сами то понимают, но без того жить никак не могут! Черт бы побрал их всех и начальство в придачу, – злобно выругался он.

– А ты, значит, на подлость не способен? Уверен в этом? – насмешливо спросил его Калиновский, положив руку Василию на плечо.

– Уверен не уверен, а видеть все это сил моих нет. Вот у запорожских казаков за доносы на товарищей своих в мешок зашивали, песок туда каждый по горсти бросал и в воду! Вот это закон!

– Вспомнил времена, когда это было! – попытался урезонить его Калиновский. – Теперь ты, Василий, в русской армии служишь, и тут другие законы, но карают за провинности, сам знаешь, нещадно. Слышал ведь, как в соседнем полку нескольких человек, что из боя бежали, вздернули перед строем? Вот. А ты говоришь, в мешок да в воду. В петле качаться тоже несладко. И выкинь ты все эти мысли о вольностях былых из головы, целее будешь. Услышит кто другой, и впрямь донесет, тогда узнаешь, какие нынче законы. Послушай меня: по краешку ведь ходишь с мыслями такими. Не приведи Господь, оступишься. Ты сегодня присягу давал на верность императрице, поэтому служи и не думай ни о чем таком….

– Противно мне ее читать было, – сморщился Мирович.

– Чего стыдно? – не понял его Калиновский.

– Да присягу эту. Мог бы, так и читать не стал бы… – все еще не остыв, ответил ему Василий.