Вернулся отец. По-детски хвастался своей «самостоятельностью»: на кладбище съездил, в магазине хлеб и кефир купил, завтра ботинки в ремонт отнесет. Он всячески демонстрировал, что не пропадет без нашей опеки. Это было правдой еще и потому, что благодаря мачехе многие люди — ее родные и друзья — были искренне и по-доброму заинтересованы в судьбе моего отца. И как ни печально признавать, внимание этих людей отцу было нужнее и понятнее, чем мое, дочернее.
Знал ли папа о письмах? Выяснять не стала. За четверть века я не научилась говорить с ним о мачехе, и поздно начинать учиться, а также каяться и сокрушаться.
Вите Шумакову я позвонила, на следующий день встретилась с ним возле школы.
— Прочла? — спросил Витя.
— Да.
— Как в романе? — Он усмехнулся. — Когда последнее письмо получил, сказал ребятам, что невеста замуж вышла, они думали, я чокнулся. Надо плакать, а я смеюсь, веселый хожу. Мы потом со Светланой Петровной иногда вспоминали, как я в нее заочно влюбился.
— Но твои родные? Они почему не написали, что я давно уехала и след простыл?
— Светлана Петровна с моей мамой договорилась, вместе конспирировали. Твоя мачеха была очень хорошим человеком, настоящим! А ты? Ты, кажется, ее не очень? Не очень любила?
Я развела руками — что было, то было.
Витя продолжал допытываться:
— Ты бы на ее месте? Ты бы написала солдату? Она меня спасла, честно скажу. А ты?
Ответ я хорошо знала, потому что последние дни часто задавала себе этот вопрос.
— Нет, Витя! Я бы тебе не ответила. Звучит нелестно, но как на духу. Извини! Я в те годы считала абсолютно нормальным, что меня любят, балуют, что мною восхищаются и терпят мои капризы. Я же, в свою очередь, не только не должна дарить кому-то внимание, быть благодарной, а, напротив, оставаться холодной и язвительной — вот высший шик. Это не эгоизм, а какая-то неправильная человеческая позиция. Вроде как носить одежду задом наперед. Жизнь меня помотала, пока я не научилась правильно одеваться. Что касается мачехи… все элементарно и сложно. Конечно, я очень благодарна ей за то, что вместо меня она подставила плечо тебе, человеку, попавшему в беду. Письма, наверное, тебе дороги? Забери их, только я в конце перепутала. Светлана Петровна вообще очень многое в жизни сделала за меня. Понимаешь? Не просто помогла, а вместо меня, глупой, действовала во благо всех нас — меня, отца, мужа, дочерей…
Впервые в жизни я говорила о мачехе добрые слова. Это было непривычно и слегка болезненно. Но когда я отважилась взглянуть на Витю, увидела, что он меня не понимает. Для него мои откровения запутанны и сложны, как исповедь чужестранца.
— Но теперь ты лучше относишься к Светлане Петровне, то есть к ее памяти?
— Вроде того, — согласилась я.
Когда я уезжала, папа старательно демонстрировал бодрость духа и хорошее физическое самочувствие. С таким энтузиазмом говорил об установке бетонного поребрика на могиле Светланы Петровны, словно речь шла о стройке века вроде поворота сибирских рек на юг. Я в который раз заставила его поклясться, что на зиму он приедет к нам.
Старое советское кино заканчивалось. Я смотрела на экран, но давно не следила за сюжетом, отвлеклась на собственные мысли.
— Скажи, — спросила я мужа, — мои отношения с мачехой можно назвать конфликтом хорошего с лучшим?
— Пожалуй.
— Кто из нас хорошая, а кто лучшая?
— Светлана Петровна была хорошая и лучшая.
— Что же мне остается?
— Конфликт. При жизни она тебе мешала, умерла — тебе ее не хватает. Раньше ты держала язык за зубами, чтобы не нагрубить, теперь терзаешься, что не сказала ни одного доброго слова.
Он прав. И нужно обязательно объяснить дочери: конфликт хорошего с лучшим — один из самых трудных.
Лялька, или Квартирный вопрос