Неподвижная земля

Белая от солнца площадь и такая же белая улица, уходящая от нее, старинные дома с затемненными окнами, пыльные деревья — все это уже не было для меня неведомым и молчаливым, как в самый первый приезд.

С Есболом Умирбаевым мы сперва посидели в его прохладном кабинете, в музее, — от жары нас оберегали толстой кладки глинобитные стены, а ближе к вечеру продолжали беседу в маленькой чайной на главной площади Форта. Туда привезли фляги с пенистым кисловатым шубатом, и мы неторопливо прихлебывали его из пивных кружек, одну кружку за другой.

Радист Калиновский остался в памяти Есбола: немногословный худощавый человек, он обычно ходил в форменной фуражке и — со времен службы в почтово-телеграфном ведомстве — сохранил форменную куртку с петлицами. У него здесь была жена, был маленький ребенок — в те дни, когда Калиновскому пришлось сесть за ключ и принять деятельное участие в рискованной радиоигре с деникинцами в Петровске и штабом атамана Толстова в Гурьеве. Правда, о его дальнейшей судьбе Есбол мог вспомнить не много.

Подробнее он рассказывал о начальнике радиостанции — Петре Михайловиче Егорове-Шпанове, который учился на радиста в Кронштадте, строил у них в Форту радиостанцию, по тогдашним понятиям что ни на есть самую современную. Мачта у нее была высоченная — по всей России насчитывалось всего четыре таких. Станция вступила в действие в 1912 году, а на следующее лето сюда приехал Калиновский. Кажется, он тогда был еще холостой.

После вынужденного ухода Астраханско-Каспийской флотилии Форт снова перешел в руки белых. Озлобленные крупной неудачей, они посадили Егорова за содействие красным морякам. Трудно теперь установить, как избежал ареста Калиновский. А Егорова морем увезли в Красноводск, чтобы там судить. За него заступились влиятельные местные жители. Егорова вернули, но вскоре снова забрали и отправили в Порт-Петровск, и туда пошли защитные письма. В Петровске он просидел полтора месяца, но в конце концов деникинцы его отпустили.

После долгого отсутствия — он строил радиостанцию на Таймыре, работал в Баку, последние пять лет жизни Егоров провел в Баутине и умер за два года до начала войны.

А в гражданскую, когда здесь разворачивались события, связанные с захватом «Лейлы», кроме Егорова и Калиновского на станции работал еще один радист — Ибрагимов. Калиновский, по слухам, вскоре уехал к себе домой, он был из Могилевской губернии родом. А добрался ли в такую даль или осел где-нибудь по дороге — неизвестно.

Вот и все о Калиновском.

А ведь какие надежды я возлагал, встретив его фамилию среди тех, кто был высажен на восточном побережье Каспия в неспокойном марте 1920 года… Но это был случай, когда сюжетные построения и повороты не зависят от воли автора.

Мы с Есеке поговорили еще о том, как удивительно на Мангышлаке сочетается большое и сложное современное нефтяное хозяйство, объединяющее многие тысячи людей, их сегодняшняя напряженная жизнь — с отдаленным прошлым. Туда и оттуда ведут многие дороги, тропы и одинокие тропинки, надо только иметь желание и терпение разобраться в давних событиях, которые и сегодня имеют свое продолжение.

Так, возвращаешься в это прошлое — и вспоминаешь то заседание Совета Народных Комиссаров, на котором говорилось о топливных ресурсах, и несколько дней спустя — 24 апреля 1919 года — Владимир Ильич Ленин отправил телеграмму в Астрахань, Реввоенсовету XI армии: речь шла об эмбенской нефти, каждый пуд которой был остро необходим. Впоследствии он предлагал незамедлительно организовать ее вывоз гужевым транспортом.

Факт этот достаточно широко известен, но его воспринимаешь совершенно по-иному, когда в Шевченковском горкоме партии тебя знакомят с пожилым подтянутым человеком — Чанитбаем Сериковым. Это он, когда Эмбенские нефтехранилища были отбиты у белых, привел верблюдов из адаевских степей и с первым караваном пошел до Уральска. (Вспомнив о нем, мы с Есболом прервались: минута молчания, потому что не так давно Чанитбай Сериков умер.)

Я прощался с Фортом, — может быть, навсегда…

Есть, пожалуй, один-единственный способ заново пережить жизнь и повторить все сначала, наделать точно таких же глупостей, совершить те же открытия и те же ошибки, и снова не находить места в ожидании встречи, и ощутить непроходящую боль расставания, и вторично — как впервые — войти в воду одной и той же реки… Это, если удастся, — написать о том, что было с тобой и с людьми, которых ты знал.

На одном торжественном вечере в Шевченко я оказался рядом с молодым туркменом из города Байрам-Али, расположенного по соседству с древним Мервом, в Мургабском оазисе. Мы долго разговаривали с Ата Гельдыевым. Он не отпускал меня, стоило ему узнать, что я не раз бывал в его родных краях и знаю даже колхоз, в котором он появился на свет, и его тогдашнего председателя… На Мангышлаке Ата жил восемь лет, часто ездил домой в отпуск, почты каждый год. А когда я спросил, не думает ли он возвращаться к себе в Байрам-Али, Ата сказал: «Не знаю… Нет. Я теперь — мангышлакский. Семья здесь, работа тоже здесь».