Непогребенные

— Заткнись! — рявкнул Теченко, переключаясь на Куницына. — Ты настолько слеп, что веришь, будто они могли измениться за это время? Видел, во что эти извращенцы превратили несчастного зверька? Ничего ты не видел! Из-за таких вот мечтателей и утопистов, как ты, они пришли к власти и стали творить все, что подсказывали их больные мозги. «Мы не знаем, мы не в курсе!» Да мне хватит одного взгляда на эти лубянские морды…

— Слышь, ты… зоологическая морда! Трепись, да меру знай…

Выдав эту тираду, Аршинов сплюнул себе под ноги и замолчал.

— Ага. Вот ты себя и выдал, — закивал головой Теченко. — А я еще не соглашался с Отто, когда тот предложил вас заморозить. Теперь вижу — надо. От себя лично я бы пришил каждому по шесть лап, чтоб знали, как издеваться над живыми существами!

Толик понял — молчать больше нельзя. Иначе их обвинят во всех смертных грехах, начиная от развала Советского Союза до развязывания Последней Войны.

— Тарас Арсеньевич. То, что я скажу вам сейчас…

— О-о, ты скажешь. Обязательно. Только не сейчас, а чуть позже. Пойдемте, Исай Александрович. Там у Лютца какие-то проблемы с заправкой установки.

Пленники остались одни. Оставалось лишь ждать, пока их соизволят выслушать, и надеяться, что им поверят. Томскому даже стало смешно. Над их головами, самое большее в сотне метров, находится мир, которому вряд ли суждено восстать из руин и пепла. Давно перестали существовать понятия, которые обитатели Академлага впитали с молоком матери. Все изменилось раз и навсегда. А здесь время словно замерло.

«И почему, собственно, „словно“? Поставь себя на их место. Люди, помещенные в морозильные установки в далеких пятидесятых, выходят из них, чтобы через восемьдесят лет рапортовать партии и правительству о том, что они выжили. Они не знают о том, что произошло наверху. Готовятся к встрече с потомками. А тут заявляются три оборванца. Один из них — молчаливый карлик с невиданным зверьком, а второй — грубиян-солдафон, позволяющий себе насмехаться над линией партии. Как бы ты сам повел себя на их месте? И не помешает учесть: эти люди — узники, наказанные за преступления, которых не совершали. Есть откуда взяться и недоверию, и злобе…»

— Толян, они — то, что я думаю? — спросил Аршинов. — Их действительно законсервировали в этих блестящих банках во времена незабвенного Лаврентия Палыча?

— Как ты догадлив, Алексей, — наконец подал голос Вездеход. — Теперь они хотят сунуть в одну из блестящих банок тебя.

— Ну, на это они не пойдут…

— Если речь зашла о заправке установки, всякое может случиться, — разочаровал прапора Толя. — Хочешь не хочешь, а придется им все рассказать.

— Теперь не поверят, — покачал головой Носов. — Будут думать, что мы обманываем их ради спасения собственных шкур. Потом, конечно, им все станет ясно, но мы к этому времени… Короче, Толян, пока мы в положении пленников, никто нас слушать не станет. Говорить с этими парнями теперь надо на равных, а лучше — с позиции силы.

— Это точно! — согласился прапор. — Между прочим, я с самого начала предлагал сразу на мушку брать, а не муси-пуси разводить. А сейчас попробуй, выкрутись! Стальной проволокой, суки, связали…

Толик посмотрел на проволоку, которой были связаны его ноги. Действительно, стальная. Это было заметно по цвету металла на торце кабеля. Стальная проволока толщиной в три миллиметра. Затянули на совесть. Наверняка пользовались плоскогубцами.

Томскому не хотелось вспоминать лабораторию профессора Корбута, но ничего поделать с собой он не мог. Ведь там тоже людей прикручивали к кроватям-рамам стальной проволокой.