Непокоренная

На широкой равнине, среди дымящихся хлябей, у оранжевой яркой палатки оранжевой мышью застыл гравилет. Сложив на коленях большие руки, на ящике возле палатки сидел человек могучий и кряжистый. Лицо его. избороздили морщины. Другой человек - небольшой и подвижный - нервно ходил по алице, ковром устилавшей почву. - Послушайте, Громов, - кричал он дискантом, утюжа румяные грозди. - Как удалось вам попасть в экспедицию?! Кажется кто-то не может забыть ваших старых заслуг! Представьте, что будет, если сюда соберутся родные всех сгинувших в этих трясинах! Но люди привыкают к утратам, иначе ведь жить было бы невозможно! - Вы, Косицкий, философ, - старик сморщил губы. - А я не могу философствовать, когда погибает сын. У меня никого не осталось! Вы можете это понять? - Не понимал бы, не позволил бы вам увидеть это болото, этот адский гнойник планеты... В прошлом году, кроме вашего сына, экспедиция потеряла трех человек... И вы еще просите здесь предоставить вам отпуск! Надеетесь, вам одному откроется больше, чем группе поиска, работавшей по живым следам? Эта планета люто оберегает свои гнусные тайны. Не зря же ее назвали Непокоренной. - Верно, - согласился старик. - Но верно и то, что это одна из немногих планет, где можно дышать без маски и одеваться, как на Земле. - Не обольщайтесь, Громов. Я знаю эти места: на едких горячих болотах могут жить лишь глупыши. Но аллигаторы эти почти не изучены. Первых рептилий заметила только третья экспедиция... Теперь их встречают десятками, и не известно, откуда они приходят. Считают, что глупыши едят ягоды алицы... Но это еще не доказано. Были случаи, когда они зарились на продовольствие. Не позволяйте им подползать слишком близко. Не доверяйте их глупому виду. Скорее всего они коварны и злы! И не забывайте, Громов: я отвечаю за вас и, возвратившись, хотел бы застать вас в живых! - щеки Косицкого раскраснелись. Он был молод - в три раза моложе Громова. Косицкий помолчал и вдруг засмеялся - Черт возьми, Громов! Вы же тот самый Громов! Человек из легенды... Вы же все знаете! Все можете! Вы - настоящий бог! Посоветуйте, Громов: как человеку, вроде меня, сделаться богом? - Все очень просто, - ответил старик, будто не слыша насмешки, - чтобы стать богом, надо, как минимум, вырастить сына. Чтобы стать богом, надо узнать счастье... - А что же есть счастье? - Способность быть нежным, возможность быть нежным, повод быть нежным! - Это не мужской разговор... - Мужской! Счастье - это когда тебе говорят, что сны передаются по наследству, и кивают в окно: "Вон, гляди, бегут твои сны!" - Вы с ума сошли, Громов! Вы верите, что ваш сын еще жив?! - Не верю... Почти не верю... Потому и прошу оставить меня одного... на могиле Павлика. Боже мой, ведь это же так естественно! - Тихо! - насторожился Косицкий. - Они уже здесь. Глядите! - он показал в ту сторону, где за кустарником дымилось болото... На синей траве отчетливо выделялось нечто серое и продолговатое. - Первый раз я тут приметил его, как только мы разгрузились. Он наблюдал за нами. Возможно, это разведчик. Лучше будет, если глупыш не вернется к своим... - Косицкий выхватил маленький бластер и начал прицеливаться. - Смотрите, смотрите, Громов, - шептал он, - а эта тварь и в самом деле глупа - идет на бластер, точно на угощение! Действительно, приподняв над травою страшную морду, медленно двигая ластами и волоча толстый хвост, животное приближалось к палатке, - земной аллигатор в сравнении с ним мог бы считаться красавцем: у этого даже не было задних лап. - Ну что ж, угощайся! - сказал Косицкий и положил палец на спусковую кнопку, но тут получил удар по руке... Бластер дернулся, выпуская заряд. Воздух вздрогнул. Над туманной равниной пробежал омерзительный шелест смерти. Было видно, как шагах в десяти от животного вздыбилась почва, а сам глупыш, подброшенный взрывом, сверкнул над кустами желтым глянцевым брюхом. - Напрасно вы помешали, - спокойно сказал Косицкий. - Хватит, могил! - во взгляде Громова появилась угроза. - Ерунда! - усмехнулся Косицкий. - Так попросту безопаснее. Не хочу, чтобы эти твари лишили вас продовольствия. - Вы убийца, Косицкий! - старик сжимал кулаки. - Ну-ка летите отсюда! Скорее! - Громов, не сходите с ума из-за какой-то рептилии! Оставьте свои сантименты. На непокоренных планетах один закон: кто кого! Вы - человек и не имеете права никому уступать. Было бы глупо взять и позволить этим тварям сожрать себя. Громов смотрел на Косицкого, но думал о своем. Еще каких-нибудь лет двадцать назад он сам мог бы сказать то же самое... Тогда он тоже поминутно хватался за бластер и находил всякий раз оправдание... Но теперь ему было от этого стыдно и гадко. Не потому ли, что старые люди смотрят на жизнь иными глазами то ли прощаясь с нею, то ли надеясь найти окошко в бессмертие. - Улетайте! - повторил он. В темных его глазах под густыми седыми бровями снова была только скорбь. - И не подумаю с вами задерживаться! - крикнул Косицкий. - Я перестал понимать вас, Громов, - с обиженным видом он полез в гравилет, и Громову стало его жаль. - Послушайте, Громов, добавил Косицкий, уже закрывая люк, - дней через десять я, постараюсь вернуться... и не один! Машина как будто вздохнула, всплыла над синими мхами, над маревом алицы, покачиваясь, скользнула над палаткой, зависла на миг над кустарником... и, подернувшись дымкой, растаяла в воздухе. Громов остался один, но не двинулся с места, неожиданно вспомнив слова, которые слышал мальчишкой. Незнакомая женщина кричала когда-то над маленьким гробиком: "Пустите меня в могилку! Положите меня рядом с доченькой! Я буду за ней ухаживать!" Вот какой страшной явью обернулась теперь для него эта чужая мольба! Аллигатор лежал на спине. Его гладкое брюхо лоснилось, как у жабы. Длина животного вместе с хвостом составляла не больше трех метров. Лапы - ласты были прижаты к морде, словно глупыш прикрывался. Старик подошел к неподвижному телу и, поборов омерзение, коснулся ладонью холодного влажного брюха... Под рукой что-то вздрогнуло; пробежала живая волна... и послышался стон. Жив, значит. Но, возможно, контужен... Глупыш встрепенулся, заерзал, попробовал, опираясь на ласты и хвост, повернуться на брюхо... но сил не хватило. Отдохнув немного, двупалая ящерица повторила попытку. Громов схватился за ласт и помог глупышу опуститься на брюхо. Животное приподнялось на ластах, вытянув серую морду и тут же со стоном уткнулось в мох. Так вот отчего их зовут глупышами, подумал старик, разглядывая пустые, будто прикрытые матовой пленкой глаза. Спину рептилии покрывали твердые складки, гребнем идущие от затылка к хвосту. Громов коснулся ладонью зазубрин на хребте и ощутил под рукою дрожь... Так дрожит человек от ужаса и возбуждения. Бедняга, подумал старик, совсем ему, видимо, плохо. Он ведь никому не мешал! Когда же избавимся мы от детской привычки палить при первом удобном случае? Но ведь и Павлик здесь тоже никому не мешал!.. Нина выросла на зеленой равнине, где вольно пасутся стада, а воздух - как мед с молоком... Погибла вдали от родного простора в горном ущелье при взрыве реактора. Но от этой мимолетно сверкнувшей жизни успела зажечься еще одна жизнь - жизнь Громова-младшего, Павлика. Он многое унаследовал от матери, а среди многого и милый каприз - обожание "белого чуда равнин". Сжав ладонями голову. Громов тихо застонал, вдруг представив, как живого, сына своего, мальчика в веснушках и с капельками молока на губах... Очнувшись, заметил, что идет к палатке. А стон все длился... Но стонал не Громов, а тот, кто остался сзади. Вспомнив о рептилии, человек возвратился к действительности. Глупыш, поднявшись на ластах, издал приглушенный вопль и снова уткнулся в мох. Просунув руки под гладкое брюхо, старик без труда поднял глупыша, осторожно ступая, обошел с ним воронку. Кончик хвоста аллигатора, качаясь при каждом шаге, сбивал гроздья алицы. Собрав мох, и траву. Громов устроил бедняге ложе. Осмотрев аллигатора, выяснил, что у животного отсутствует пасть. Серая треугольная морда кончалась отверстием, не более сантиметра в сечении. Трубочка-глотка скорее напоминала ноздрю, чем приемник пищи. Старик не решался давать глупышу земные продукты... Животное смело брало из его рук алицу, засасывало сочные ягоды в крошечный зев. От этой пищи не разжиреешь, решил Громов, наливая в большую миску обыкновенной воды. Глупыш сунулся мордой в воду и так жадно пил, что человек испугался, не повредит ли больному незнакомая жидкость. Рептилия вздрагивала, била хвостом, шлепала ластами, тыкалась мордой в миску, пока не перевернула посудину. Остатки воды мгновенно впитались в почву. - Разбойник, что же ты делаешь?! - покачал головою старик. - Ну, больше не дам, отдыхай. По-человечески громко вздохнув, аллигатор положил морду между ластами и затих. Рано утром Громов покинул палатку. При нем был ранец с запасами, карта, "навигатор". Нет, Громов летел сюда не для того, чтобы уронить слезу на печальной могиле. О чем он подумал, едва первая боль чуть-чуть поутихла? Конечно о том, что Павлика мог бы найти только он - отец. Здравый смысл подсказывал, что товарищи Павла сделали все, что сделал бы он, окажись на их месте. Но все они были молоды, у каждого - своя жизнь, в которой гибель товарища - лишь эпизод, в то время, как для отца она - катастрофа... И Громов добился участия в очередной экспедиции: пусть он уже не молод, утратил былую подвижность, но в выносливости и физической силе, ему, как прежде, нет равных. Все это, вместе с известностью Громова в Секторе Иносистем, помогло ему получить назначение. Так что выпад Косицкого по поводу "старых заслуг" отчасти был справедлив... Но только отчасти: Громов летел в экспедицию со специальным заданием, прямо связанным с участившейся потерей людей. А чтобы не вызвать обиды у членов спасательных групп, задание не предавалось огласке. Знал о нем лишь глава экспедиции. Даже начальник отряда - Косицкий - не поверил, узнав, что старик получил разрешение высадиться в "Долине болот". Еще на Земле он наметил себе "маршрут часовой пружины" - расширяющейся спирали, в центре которой была палатка. Включив "навигатор" и отметив на планшетке начало маршрута, он тронулся в путь, исследуя посохом каждую лужицу, вмятину, кочку... А равнина жила своей жизнью, не обращая внимания на странное существо, неизвестно зачем поселившееся у кипящих болот и теперь одиноко бродившее среди них. Весь первый день Громов был возбужден: слишком много пришлось пережить, слишком много было потеряно времени, пока этот день наступил. Иногда он складывал ладони рупором: над равниною разносилось "Павлик!", и возвращалось, как бумеранг, поражая в самое сердце жалостным эхом. Необъятная, покрытая зарослями кустарников и язвами бездонных болот равнина окружала со всех сторон, дурманя приторными запахами испарений. Далеко в глубине ее что-то ворочалось, булькало и взрывалось, издавая протяжные звуки. Временами слышался всплеск взбаламученной жидкости или шорох в кустах, и тогда, приглядевшись, старик замечал глупышей. Они наблюдали за ним из кустарника, прячась за кочки, но прятались так неумело, что невозможно было их не заметить. Он подходил к ним почти вплотную, вначале казалось, что животные вовсе не прячутся, а спокойно за ним наблюдают... Но встречи всегда завершались паническим бегством. Это наводило на мысль, что вчерашний выстрел не был первым. Со временем Громов перестал замечать аллигаторов, но вздрагивал, если глупыши где-то рядом срывались с места и шумели, удирая кустарником. Наконец, казавшийся вечностью день подошел к концу. Человек поставил на карте точку, обозначил ее на местности вехою, за каких-нибудь десять минут по прямой возвратился к палатке и только здесь оглянулся: эта бескрайняя, утопавшая в сумерках плоскость своими шумами, тенями и запахами внушала лишь мысль о гибели... только о гибели. Чтобы пройти ее всю "маршрутом спирали", пожалуй, не хватит и ста жизней, печально решил старик.